– Я тебя всегда уважаю (Паскевич тыкал только тех, к которым чувствовал особенное расположение), но за сегодняшнюю горькую правду терпеть не могу.
Приветливая улыбка противоречила его словам, и с изложенным мною в докладе мнением он совершенно в конце концов согласился».
Таким образом проходили через руки отца проекты нескольких законов, большею частию утверждаемые, и только весьма немногие не получили дальнейшего хода, впрочем, отнюдь не по вине Николая Ивановича, как, например, о знаке отличия беспорочной службы и о спорных делах управления (le contentieux de l’administration). Последний проект стоил отцу неимоверных трудов.
Любя всякое дело брать не с верхушки, а с корня, Николай Иванович изучил основательно французский Устав гражданского судопроизводства (Le code Napoleon)[146] и перечитал все томы Полного собрания законов, с целию изложить как следует на русском языке проект постановления о правительственном судопроизводстве. Фельдмаршал оценил этот труд по достоинству в административном отношении, а впоследствии близкий отцу знакомый (о котором я упоминал уже…), покойный член здешней Академии наук Петр Павлович Дубровский, автор польско-русского словаря, административного и судебного, нашел в переводе отцом проекта разрешение многих важных лексикографических вопросов.
Николай Иванович долго хранил у себя черновую своего перевода, как труд, о котором он вспоминал всегда с особенным удовольствием, и как памятник нового судебного русского языка. Показывал он мне черновую, но куда она делась, мне неизвестно; в подаренных мне отцом книгах и картонах с его рукописями я ее не нашел.
Кроме бесчисленных проектов по законодательной части через руки покойного отца проходили, в бытность его помощником статс-секретаря местного Государственного совета, и отчеты по управлению Царством Польским, и бюджеты края; обращал он на них особенное внимание как на драгоценные материалы для статистики Привислянской окраины.
Когда представили отца к утверждению в должности помощника статс-секретаря, Николай Иванович, все еще считая себя в гостях, на чужбине, просил об оставлении его числящимся по Министерству иностранных дел, но на это не последовало высочайшей воли. Тем не менее, министр статс-секретарь объявил всемилостивейшее соизволение на получение Павлищевым чинов, буде пожелает. Эту привилегию отец считал для себя необходимой, будучи первым русским, очутившимся в польской службе, на которой не было тогда чинов. Данным отцу разрешением воспользовались впоследствии и другие русские чиновники.
Закончив краткий рассказ об административной деятельности моего отца по 1834 год, приступаю к изложению событий в семействе моей матери с 1832 года, в котором Ольга Сергеевна принуждена была расстаться с горячо любимым местом своей родины, стариками Пушкиными и братом.
«У нас зима жестокая, – пишет Ольга Сергеевна моему отцу от 22 февраля 1832 года из Петербурга, – а морозы бесконечные. Морозы, как сказал мне Александр, и в Псковской губернии, а ты сообщаешь, что стужа также и в Польше. После этого как же могу к тебе тронуться отсюда? Мое здоровье далеко не прежнее, и ни за что рисковать им не буду; в противном случае отец, мать и брат не только не постараются облегчить мне затруднения, т. е. сделать мне дорогу более удобной в материальном отношении, но, напротив того, рады будут связать мне руки и ноги, лишь бы со мной не разлучаться, а брат сказал, что с моей стороны, уже не говоря о разлуке, сущий вздор пускаться в дальнюю дорогу без верного попутчика, лишь в сопровождении готовых со мной ехать глупого долговязого камердинера Проньки да шутихи Прасковьи, о которых я же должна заботиться. И в самом деле, Александр рассудил здраво. С какой стати мне разъезжать в трескучие морозы по неприятельской, хотя и усмиренной чужой земле? Того гляди, придется плохо и мне, и Проньке, и Прасковье; к тому же польского языка совсем не знаю; они тоже его не знают.
Александр умоляет меня и не думать в этом году о Варшаве; рисует он мне мою будущность в Польше самыми черными красками, а на вопрос, чего боится, отвечал, что его томят какие-то скверные предчувствия и что если он со мною разлучится, то и его может постигнуть несчастие. Я сочла эту тираду плодом расстроенного воображения (j’ai traite cette tirade comme fruit de son imagination exaltee); как бы ни было, я брата успокоила, и мы порешили: о Варшаве мне в этом году и не думать, а в мае переселиться если не к нему на лето, то возобновить мою прежнюю девическую жизнь до поры до времени, т. е. отправиться с моими стариками в Михайловское, а квартиру сдать, потому что тратить на нее деньги мне не по силам. Польши же боюсь хуже огня. Брат Александр совершенно входит в мое положение и очень досадует на Сергея Львовича, который так запутал дела, что не мог сдержать обещания отдать мне должное: не получаю от отца с декабря ни полушки, довольствуясь высылаемою тобою частью из жалованья да процентами с ничтожной суммы, отданной нашему другу Лихардову. По крайней мере проценты верны и эта сумма находится в руках истинно преданного нам и аккуратного человека, горячо любящего всех нас. Он тоже удивляется твоему решению связать себя с Варшавой, говоря, что толку большого от этого тебе ожидать нечего…»
«…6 марта 1832 года. Вчера я показала или, лучше сказать, передала твое письмо Александру, в котором опровергаешь подробно нелепую басню о твоей ссоре с Энгелем, раздутой до небывалых размеров. Александр был у меня сегодня и сказал, что прочел его Сергею Львовичу от доски до доски. Мой дражайший родитель, по-видимому, очень был рад и беспрестанно прерывал чтение брата словами: «Dieu, Dieu merci, que la volonte du ciel soit faite!»[147] He напиши ты этого подробного письма Александру, то первому твоему письму дражайший бы и не поверил, доказательства были довольно в нем слабы, и сплетня пошла бы гулять по всем знакомым и, значит, по всему Петербургу, при помощи одной из твоих недоброжелательниц; не назову ее, сам знаешь. Впрочем, и кроме нее у тебя есть недоброжелательницы: ты, не в обиду будь тебе сказано, комплименты дамам говорить не мастер, а всегда ухитряешься с ними быть в размолвках, отпуская им резкости, если они в разговорах тебе противоречат…
Невестка моя Наташа сделается скоро матерью и будет, уверяю тебя, самой нежной и примерной матерью. Жаль только, что теперь не бережет здоровья. По ее словам, она принуждена чуть ли не всякий вечер являться на спектакли и вечера, значит, проводит бессонные ночи. Александр мечет против этого громы и молнии (Alexandre jette feu et famme), но, выбранившись хорошенько, всегда уступает ее убеждениям, что выезжать необходимо, и отправляется с женой вместе, зевая на балах во всю мочь (Il у bailie a gorge deploiee). Я советовала ему тоже плясать и танцами лечить скуку; припомнила брату, как он, бывало, любил быстрое движение, беганье и особенно живую пляску, свойственную нашей африканской крови; брат уверяет, что хотя ему и тяжело насиловать природу, но строго следовать ей в его лета и положение смешно. А какие же его лета? Вообразил себя стариком, вот и все. Правда, неприятностей у него бездна с этим сладчайшим Б. (avec ce doucereux de В.)[148]. Сладчайший готов, на словах, умереть за Россию, а на деле русских ненавидит, и выбрал моего брата, русского до конца ногтей (qui est russe jusqu’au bout des on gles), козлищем отпущения (en qualite de bouc emissaire). Б. послал ему неприятную рацею (une harangue bien desagreable) за то, что брат напечатал стихи не по его вкусу и вздумал читать ему нравоучения, которые под стать бывшим его гувернерам – французу Русле и немцу Гауеншильду. Александр отвечал Б. с достоинством, как подобает старинному русскому дворянину (comme un gentil-homme russe, et gentilhomme de vieille souche), и бесподобно сделал. Он умнее господина Б. во сто раз, а предан царю и отечеству более чем этот господин, в миллион раз. Наконец, у брата борода слишком густа, чтобы с ним поступали, как со школьником (a la fn des fns mon frere a trop de barbe au menton pour etre ecolier). Знает, слава Богу, как писать и что писать.
