Много пришлось мне тогда с ним повозиться, укрощать его. А в общем он был очень милым малым, с очень нежной душой. Хулиганство у него было напускное — от молодости, от талантливости, ос всякой игры. А стихи его я сразу полюбил, случайно наткнулся в каком-то журнале, е тех пор не расстаюсь. Во время моих скитаний по Европе и Америке всегда возил с собой его сборник стихов. И такое у меня чувство было, как будто возил я с собой горсточку русской земли. Так явственно сладко и горько пахло от них русской землей… «Корова», «Клен», «Гой ты, Русь моя родная», «Песнь о собаке», «Мы теперь уходим понемногу»… Люблю читать эти стихи…
Толстой слушал внимательно, вся время думая о том, как щедра его жизнь на встречи с такими вот одаренными людьми. «Какая культура слова, — думал он, следя за каждым движением этого поистине великого человека. — Он одним своим появлением на эстраде в качестве чтеца должен служить примером бережного отношения к искусству выразительного слова». — И сказал Качалову:
— А ты и почитаешь нам сегодня. Никуда теперь не денешься. Теперь редко встретишь актера-реалиста, все больше увлекаются биомеханикой, формалистическими ухищрениями.
— Но, Алеша, не забывай о МХАТе, мы по-прежнему верны реализму, правде жизни. Ты видел последнюю нашу работу?
— «Пугачевщину»-то? А как же! Настоящий реалистический спектакль, чувствуется революционное настроение, в декорациях отдает еще условным реализмом, а так ничего не скажешь, на высоте. Особенно потряс меня Москвин. Какая глубина скорби, какая трагедийность! Правильно говорили: «Пугачевщина» только первый шаг в новом направлении, действительно способность театра захватывать зрителя не уменьшилась, а увеличилась. Ну а уж о твоем Николае Павловиче ничего не скажешь. Просто гениально!
— Ну уж ты скажешь, всего лишь три эпизода пробных. Думали-думали, как отметить столетнюю годовщину восстания декабристов, и вот подвернулся Кугель со сзоей инсценировкой Мережковского. Вот и отметили, но Станиславский настаивает на дальнейшем продолжении работы, ему хочется сделать репертуарный спектакль.
— Прекрасно то, что ты показываешь царя как маску, царя-сыщика, царя-следователя, царя-провокатора… А то ведь что получилось? Из театра совсем исчезли маски. Исчезли персонажи. И в первую голову исчез злодей, основа, краеугольный камень, стержень театра… Злодей — это то, что приводит все на сцене в движение. Это интрига. Это столкновение страстей. Это то, что оживляет мертвые декорации, заставляет героя стать героем и заставляет зрителя возмущаться и плакать от умиления. Вы заметили, как только театр лишается злодея, так сразу пылью подергивается рампа, линяют декорации, а суфлер в своей будке зевает от скуки. Образуется какая-то пустота, которую автор пытается чаще всего заполнить моралистическими сентенциями. И тут ничего не поделаешь: бороться-то не с кем. Скучно. Это черт знает что. Это не театр, а лекции с живыми картинками. Нужен персонаж, у которого душа чернее, чем у дьявола, тогда только пойдут в театр.
— Ты прав, но мой Николай Павлович — не дьявол, он, напротив, очень красив. Помните, у Герцена есть описание Николая: «Он был красив, но красота его отдавала холодом…» Г ер цен отмечает в нем непреклонную волю и слабую мысль, в нем больше жестокости, нежели чувственности. Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза. Да и многие говорили о раздвоении характера Николая, об условной личине, прикрывавшей его истинные намерения, он любил декоративность, театральные эффекты.
— А как ты относишься к таким образам, играя их? Трудно небось…
— Немирович-Данченко всегда говорит в таких случаях: «Нужно быть прокурором образа, но жить при этом его чувствами». Вот тогда что-то получится правдивое, достоверное.
— Да, хорошо сказано. Сегодня я все утро промучился, хотел еще раз стать прокурором своего героя-злодея, но так и не смог: настроение было совсем неподходящим, не пересилил себя. Не мог я жить чувствами Азефа…
— Азефа? — вырвалось у Качалова.
— Многие, как ты, удивляются. Действительно, почему именно Азеф? Почему из темной вереницы негодяев, путешествующих да страницам истории, я выбрал Азефа? Трудно сказать. Почему Шекспир придумал Яго, из-за которого Отелло убивает невинную жену? Да и сколько таких Яго прошло на сценах театров за триста лет. Правда, яти Яга постоянно менялись, а ко второй половине прошлого года совсем выродились, исчезли. Вот почему я ухватился за мысль, поданную мне Щеголевым, кстати, он обещал зайти сегодня, замечательный человек, умница, эрудит, каких сейчас мало. Азеф — злодей сложный. Он по плечу нашему веку. В сравнении с ним Яго ребенок. Нынче Яго приговорили бы всего-навсего года на три без строгой изоляции. А Азеф вел титаническую игру, где ставками были золото, головы министров и революционеров. Азеф метал направо и налево, — банк получал золото и расплачивался головами. И не можете себе представить, каким он был честолюбцем. Он любил власть и наслаждался игрой. Он был жаден к жизни, к деньгам, к женщинам. Он шикарно одевался и любил дорогие кабаки. Ах, как он любил власть. Одного его слова, сказанного, как обычно, нехотя, мрачно, через плечо, было достаточно, чтобы человек шел на смерть не колеблясь. Он был умен и проницателен. Он играл с человеком, как кошка с мышью. Он был труслив, но умел владеть собой. Поразительные качества сочетались в нем. Азеф, этот мощный человеческий организм, беспримерный организатор, торговал людьми, революцией, высокими стремлениями, истинным героизмом, жертвенными душами для целей личных, близких, утробных. Да, злодеев ему по плечу мало на страницах истории последних лет. Вот почему, когда Бурцев рассказывал мне о нем еще в Париже, у меня мелькала мысль написать об этом, а теперь вот со Щеголевым удалось сделать эту пьесу о великом злодее. Я сознательно дал место субъективному, личному освещению. Никакого приписываемого ему рыцарства, никакой силы; я выдвигаю на первый план его лицемерие, лживость, трусость, пошлое офицерство.
О дальнейших событиях этого банкета вспоминает Николай Васильевич Петров. Толстой «потчевал гостей отменными блюдами, поднимая тосты и за режиссуру, и за художника, и за исполнителей — за всех вместе и за каждого в отдельности. Мы, в свою очередь, поднимали тосты за драматурга, и за великого русского писателя, и за радушного хозяина, за Толстого — русского человека. Поднимали тосты и за гостей, среди которых был В. И. Качалов с группой артистов МХАТа, гастролировавших в это время в Ленинграде. Толстой был неистощим в изобретении тостов, тем более что богатство их рождалось и из встречи представителей двух театров, двух театральных культур — Московского Художественного, с В. И. Качаловым во главе, и Ленинградского, бывшего Александрийского, во главе с Е. П. Корчагиной-Александровской. Звучали остроты, звенели бокалы, и собравшееся веселое общество не замечало, как идет время. А оно неумолимо двигалось вперед, и вот сквозь закрытые, тяжелые шторы в комнату начал пробиваться петербургский туманный рассвет. Но веселье, царившее за столом, не умолкало, и казалось, что время остановилось.
