Хотя пьеса еще требовала дальнейшей доработки, для всех было ясно, что театр получает интересный драматургический материал с остро развивающимся сюжетом и с превосходными ролями, написанными свежо и не схематично, с живыми человеческими характерами, наделенными подлинными чувствами и переживаниями. Вскоре в руководстве театра возник вопрос: кому же поручить исполнение ролей в этой пьесе? Старшему ли поколению блистательных мхатовцев (в спектакле предполагалось участие Л. М. Леонидова, В. И. Качалова, М. М. Тарханова, имеющих мировое признание и славу), или же отдать роли пока еще малоизвестным молодым актерам театра. Герои пьесы молоды, и, конечно, М. А. Булгаков стоял за молодых исполнителей. Он пересмотрел актеров второго поколения почти во всех пьесах текущего репертуара и подкреплял свои доводы тем, что молодые легче смогут почувствовать современную атмосферу пьесы. Мудрый руководитель Художественного театра К. С. Станиславский (Вл. И. Немирович-Данченко в это время был за рубежом в гастрольной поездке Музыкальной студии) поддержал М. А. Булгакова, мотивируя свою поддержку еще одним немаловажным соображением: такой драматургический материал несомненно будет способствовать росту новой актерской смены. И эстафету вручили молодежи. Участниками спектакля «Дни Турбиных», начиная с центральных ролей и кончая народными сценами, стали актеры нового поколения мхатовцев.
С этого момента М. А. Булгаков становится нашим близким другом и товарищем по работе, он не пропускает почти ни одной репетиции. Редко можно встретить драматурга, который бы так полно, во всех мельчайших подробностях, увлекательно раскрывал перед нами созданные им человеческие характеры. Невозможно забыть его подсказ талантливой В. С. Соколовой, исполнительнице роли Елены Тальберг. Елена узнает, что ее брат Алексей Турбин убит, — Михаил Афанасьевич посоветовал этот кусок в сцене сыграть так: Елена услыхала о смерти брата, она начинает метаться из угла в угол, прижав пальцы рук к вискам и тихо и монотонно, как заученный урок, повторяя слова: «Алешу убили… Алешу убили…» Этот подсказ был снайперский, он попадал зрителю в самое сердце и, что называется, хватал за горло.
Михаил Афанасьевич ценил тонкие артистические находки, преклонялся перед К. С. Станиславским, исполнителем роли Астрова в «Дяде Ване». Однажды на мой вопрос, как мне играть сцену объяснения Шервинского с Еленой, он ответил: «Смотрите и изучайте, как Константин Сергеевич играет в «Дяде Ване» сцену объяснения Астрова с Еленой Андреевной». И хотя чеховские герои были, конечно, совсем иными, чем герои Булгакова, творческий принцип должен был оставаться тем же.
А разве можно забыть Михаила Афанасьевича во время наших гастролей в Киеве, где протекали дни Турбиных? С увлечением водил он нас по городу, показывал места, улицы и дома, связанные с событиями из «Дней Турбиных». Особенно запомнился Михаил Афанасьевич в момент, когда мы пришли в здание бывшей Александровской гимназии, где теперь помещается одно из городских учреждений. И вот, не смущаясь присутствием сотрудников этого учреждения, он сыграл нам почти всю сцену «В гимназии» из «Турбиных». Он играл и за Алексея Турбина, и за его брата Николку, и за петлюровцев.
Навсегда остался М. А. Булгаков в сердцах и памяти нашего поколения, в ту давнюю пору молодых, начинающих актеров Художественного театра. Своим активным вступлением в творческую жизнь нашего родного театра мы во многом обязаны таланту Михаила Афанасьевича. Второе поколение после «Дней Турбиных» получило широкое признание театральной общественности.
Имя талантливого драматурга Михаила Афанасьевича Булгакова навсегда сохранится в замечательной истории Московского Художественного театра.
М. Яншин
Дни молодости — «Дни Турбиных»
Мы играли выездной спектакль Художественного театра — «Квадратуру круга» Катаева — в Краснознаменном зале тогдашнего театра ЦДКА.
Нам сказали, что в театре Горький, а также Енукидзе, Орджоникидзе и Ворошилов — приехали смотреть спектакль.
Не помню точно, но, кажется, это было время первого приезда Горького из Италии после многолетнего отсутствия.
Естественно, что все мы взволнованы не столько посещением спектакля Енукидзе и Ворошиловым — они часто бывали во МХАТе и были даже в ту пору членами Художественного совета театра, — сколько приездом Горького.
В антракте меня позвали к ним.
В здании ЦДКА позади концертного зала находился небольшой зал с окнами в парк. Зимой из этих окон был виден каток, летом — лодки на пруду.
Это был уютный зал, в котором обычно принимали гостей. В этом зале и сидели гости.
Я поздоровался с ними, скажу — не без волнения, обратив главным образом внимание на Горького, которого я увидел впервые.
Горький — высокий, часто покусывает ус, говорит хрипловатым басом, немного «окает».
Он спросил у меня:
— Ну, что нового у вас в театре?
Я сказал, что мы репетировали пьесу Булгакова «Бег», но на днях Репертуарный комитет прекратил репетиции.
— Почему? — спросил Горький. — Пьеса талантливая, очень талантливый автор, я читал эту пьесу. Я не понимаю, чего вы боитесь, скажите на милость, — он обратился к присутствующим, — соберитесь, которые постарше, и решите.
Нас обрадовал, обнадежил этот разговор, ведь авторитет Горького был бесспорен.
Увы, несмотря на поддержку Горького, не раз выступавшего в защиту «Бега», пьеса так и не была показана.
Но дружба с автором не распалась: почти все «турбинцы» стали его друзьями.
Я играл в «Турбиных» Лариосика, и, мне думается, Михаилу Афанасьевичу нравился мой Лариосик. Пожалуй, из «турбинцев» я был среди тех, к кому он относился с особенной теплотой. Моя личная дружба с ним с Лариосика и началась, а роль Лариосика осталась в моей актерской памяти едва ли не одной из самых любимых ролей. Как будто в ней я и родился для театра и для зрителей.
Я легко вошел в тогдашний дом Булгакова, часто бывал у него, по-дружески, просто, как свой человек.
Мне нравился этот дом.
Те, кому доводилось встречаться с Михаилом Афанасьевичем в ту пору, в середине двадцатых годов, помнят этого чуть сутулящегося, с приподнятыми плечами, светловолосого человека, с немного выцветшими глазами, с вечным хохолком на затылке, с постоянно рассыпавшимися волосами, которые он обыкновенно поправлял пятерней. Чувствовалась в этом особенная, я бы сказал, подчеркнутая чистоплотность как внешнего, так и внутреннего порядка.
И тут невольно вспоминается Маяковский.
Казалось бы, это звучит несколько неожиданно — какое странное сопоставление, что может быть общего между Булгаковым и Маяковским?
