— Допустим, — кивнул Серафимович. — Ну — и?..
— Все они высказались совершенно в том же духе, что и я. Слух дошел до Авербаха… Он выразил серьезную озабоченность, что роман с такой тенденцией может появиться на страницах пролетарского журнала, органа ВАППа. Поверьте мне, Александр Серафимович — правка необходима, и значительная! Не можем же мы из-за этого романа ссориться с ВАППом! И я, и вы можем лишиться своих мест!
— Не стоит забывать, — холодно улыбнулся Серафимович, — что без согласия партии ВАППу затруднительно будет сдвинуть нас со своих мест. Не сомневаюсь, что вы окажете мне дружескую услугу и не передадите эти слова товарищу Авербаху.
— Как можно, Александр Серафимович?! — покраснел Лузгин.
— Я верю вам и понимаю ваши сомнения, — продолжал Серафимович, — но призываю вас поверить и моему опыту, и литературному чутью. Роман этот, будучи напечатан без изъятий, не только не ослабит позиций «Октября», а, напротив, значительно усилит их. А победителей, как известно, не судят. Всегда приходится рисковать, чтобы напечатать по-настоящему талантливую вещь. Всю ответственность, разумеется, я беру на себя. Но мне не хотелось бы, дабы избежать раскола в журнале, чтобы в этом вопросе вы выступали моим противником.
Глаза у Лузгина забегали.
— Вы же знаете, Александр Серафимович, что я всегда… Но в данном вопросе — не могу… — Он понизил голос: — Авербах сообщил мне по секрету, что этим Шолоховым интересуется ОГПУ. И не вообще интересуется, а в связи с этим романом… Оказывается, собирая материал, он встречался с каким-то белобандитом, которого недавно расстреляли… Дело серьезное… Чекисты порекомендовали ему приглядывать за Шолоховым. Авербах сказал, что сигналы на Шолохова поступали и раньше, от донского ГПУ… Он посоветовал, во избежание неприятностей, быть предельно внимательными при публикации его вещей.
— Ах, вот оно что! Тогда я вас удивлю, сообщив, что про эту историю с белобандитом я узнал еще раньше вас с Авербахом. Это вам все кажется, что Серафимович стар и уже мышей не ловит. Шолохов мне все рассказал. Это снимает с него обвинения в двурушничестве, не правда ли? Степень влияния рассказов упомянутого казака на замысел «Тихого Дона» мне представляется незначительной и, кроме того, не проявляется в данной части романа. Что же касается встреч Шолохова с этим белогвардейцем… Во-первых, он жил не в подполье, даже состоял в местном исполкоме, а во-вторых, если вы пишете роман о гражданской войне, вы никогда не откажетесь от разговора с бывшим белогвардейцем, если есть такая возможность. Говорю ответственно как автор «Железного потока».
Серафимович глядел в прищуренные глаза своего заместителя и видел, что тот ни за что не согласится разделить с ним ответственность в деле, которое припахивает ГПУ, и убеждать его в этом бессмысленно. Логичней теперь было обращаться прямо к Авербаху, но Александр Серафимович никогда этого не делал и делать не собирался. Оставалось брать ответственность целиком на себя, как он и обещал Лузгину. Ответственности умудренный жизнью Серафимович не боялся, но не хотел и раскрывать карты раньше времени. Объяви он сейчас Лузгину о своем решении печатать «Тихий Дон» без изъятий, назавтра об этом узнает Авербах, поднимет свистопляску, как это он умеет делать, и добьется или снятия «Тихого Дона», или его, Серафимовича, отставки. Надо не торопиться, выждать удобный момент, когда ни Лузгин, ни Авербах не осмелятся вставлять ему палки в колеса, и тогда — говорить свое последнее слово.
— Я подумаю над тем, что вы мне сообщили, — сказал он Лузгину, — взвешу хорошенько все «за» и «против».
На том и расстались, Лузгин — с весьма довольным видом.
Серафимович вызвал Михаила и, не говоря ни слова о романе, предложил ему потерпеть, не покидая пока что Москвы. «Так надо», — веско прибавил он, наткнувшись на хмурый взгляд Михаила, которому уже надоело ожидание. В ГИЗе, куда он отнес второй экземпляр романа для книжного издания, он столкнулся примерно с такой же ситуацией, как в «Октябре». А тут еще Серафимович темнит, не может сказать прямо, что и как…
Накануне октябрьских праздников Серафимович прислал Михаилу по кудашовскому адресу открытку с приглашением прибыть 8 ноября на ужин. «Решил покормить, что ли, вместо того чтобы роман напечатать?» — невесело усмехнулся Михаил, но на ужин пошел. Костюма для такого случая у него не было, пришлось идти, как всегда, в гимнастерке.
У Серафимовича было так многолюдно, что его большая квартира казалась маленькой и тесной. Еще с порога Михаил услышал иностранную речь. Александр Серафимович, как всегда безупречно выбритый, в вышитой сорочке, подошел, улыбаясь, к Михаилу, обнял, сказал:
— Располагайся, где хочешь. Скоро пойдем за стол.
Михаил скромно, как проситель, пристроился на стуле в передней, поджав ноги: хромовые сапоги его предательски растрескались в подъеме, и даже вакса не помогла скрыть ущерба. Он остро ощущал ненужность и бесполезность своего присутствия здесь. Вновь прибывшие разодетые гости сразу же расходились по летучим приятельским компаниям, с ходу присоединялись к оживленной болтовне. Разговор вертелся главным образом вокруг разогнанной вчера троцкистской демонстрации. Звенела посуда, столовые приборы, из кухни волнами набегали одуряющие гастрономические запахи, сновали взад и вперед с подносами и блюдами разодетые в черное, как буржуазные министры, официанты, нанятые, вероятно, в каком-то ресторане.
Михаил сидел, натянуто улыбаясь, чужой на этом празднике жизни, похожий в отутюженной своей гимнастерке на вахтера, а прибывающие гости все шли и шли мимо него: Авербах под ручку с Фадеевым — Сашка Фадеев ему небрежно кивнул, а Авербах как будто и не заметил; Киршон, стреляющий беспокойными черными глазами, болезненно румяный, с тонзурой на макушке, как у католического монаха; кряжистый, широколицый Всеволод Иванов с маленькими умными глазками за стеклами круглых очков; молодой Леонид Леонов с падающим на глаза чубом; высокий, дородный Соболев, стучащий по паркету отполированной суковатой палкой; маленькая, словно ломающаяся в талии племянница Троцкого Вера Инбер с выражением еврейской скорби на кукольном лице — очевидно, сегодня ей, как и Михаилу, было не до праздника… Прошел, улыбнувшись Михаилу одной стороной лица и сунув ему всю руку, Маяковский — с Лилей, но без Осика. Лиля Юрьевна постарела, худые плечи ее под дорогим платьем сутулились, но кольнула она черными глазищами Михаила все так же живо. Важно, задрав голову, проследовал Иосиф Уткин. Пробежал, бросая по сторонам кокетливые взгляды, верткий, гримасничающий, как чертенок, Александр Безыменский с гитарой в руках. Под занавес появился припорошенный по плечам перхотью Аузгин, с преувеличенной вежливостью раскланялся с Михаилом.
