А теперь немного о самом Маковском. Сергей Маковский — сын известного портретиста и исторического жанриста Константина Маковского. Окончил естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. Много занимался самообразованием, изучая все сферы искусства. Исповедовал культ красоты. Утверждал, что красота „нужна действию, великому действию эпохи, государства, народа… Неправда, когда говорят: художники, будьте гражданами! Нет: граждане, будьте художниками!“ (1907).
Владимир Пяст вспоминает: „Из всех встречавшихся на моем жизненном пути снобов, несомненно, Маковский был наиболее снобичен. Особенно белые и крахмаленные груди над особенно большим вырезом жилетов, особенно высокие двойные воротнички, особенно лакированные ботинки и особенно выглаженная складка брюк. Кроме того, говорили, что в Париже он навсегда протравил себе пробор особенным составом. Усы его глядели как-то нахально вверх. Поэты, начавшие свою деятельность под эгидой „Аполлона“, — Георгий Иванов, Георгий Адамович, — заимствовали от него часть манер; однако им отнюдь не давался его бесконечный, в полном смысле хлыщеватый апломб. Выучиться холить и стричь ногти „а la papa Maco“ (как они называли своего патрона) было гораздо легче, чем усвоить его безграничную самоуверенность. Да, им приходилось и лебезить перед ним как редактором; он же третировал их вроде валетов“.
В этом пассаже Пяста сквозит, конечно, некая предвзятость, ибо, по воспоминаниям других мемуаристов, в частности Зинаиды Шаховской и Юрия Анненкова, „Сергей Маковский до старости сохранил благородство черт и осанки… выражался всегда просто и ясно, без всякого самоупоенья“.
Что касается красоты, то он, действительно, был ее поклонником во всех ее проявлениях. Вот еще один отрывочек из воспоминаний. „Маковский, „Papa Maco“, как мы его называли, был чрезвычайно и аристократичен, и элегантен. Я помню, он советовался со мною: не вынести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию „Аполлона“ не иначе как в смокингах? В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Papa Мако прочил балерин из петербургского кордебалета“.
И, конечно, Маковский должен был первым попасть на крючок красивой мистификации о Черубине де Габриак. Опять слово Волошину:
„Он требовал у Черубины свидания, Лиля выходила из положения очень просто. Она говорила по телефону: „Тогда-то я буду кататься на Островах. Конечно, сердце вам подскажет, и вы узнаете меня“. Маковский ехал на Острова, узнавал ее и потом с торжеством рассказывал ей, что он ее видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле… Лиля смеялась и отвечала, что она никогда не ездит в автомобиле, а только на лошадях…“
Когда мистификация раскрылась, и вместо таинственно-красивой Черубины явилась вполне земная и обычная Лиля, Елизавета Дмитриева, Маковский очень расстроился. Он любил красивые миражи…
В своем первом поэтическом сборнике Маковский писал:
Я встречи ждал, но братьев я не встретил.
Молился я, но Бог мне не ответил,
Моей тоски никто не разделил.
Всю скорбь любви я разумом измерил,
Но никого на свете не любил.
Я жил, как все, но жизни не поверил.
Брюсов так оценил сборник: „Поэзия г. Маковского холодна и бесстрастна, и души поэта в ней почти не чувствуется“.
„Сороковые и пятидесятые годы были временем расцвета Сергея Маковского как поэта“, — отмечал Юрий Терапиано. „В своей поэзии Сергей Маковский является проводником не „дионисийского“, музыкально-хаотического, а строгого и ясного „аполлонического“ начала, он приближается к акмеистам и неоклассикам пореволюционного типа… Позитивист по натуре, естественник по образованию, Сергей Маковский не был склонен к мистике и не очень верил в возможность „касания мирам иным“… был очень чуток к логической и языковой стороне поэзии, но не улавливал нюансов, сложных образов и, особенно, „двуплановости“ — как раз того, чем увлекались символисты…“
Приведем характерную для Маковского природо-пейзажную зарисовку „Июнь“:
Слепительно хорош июньский день,
цветут луга и пахнут медом травы.
Прошелестят на берегу дубравы,
чуть зыблется березок тонких тень.
О, благодать! О, вековая лень!
Овсы да рожь, да нищие канавы.
Вдали-вдали — собор золотоглавый
и белые дымки от деревень.
Не думать, не желать… Лежать бы сонно,
прислушиваясь к шороху дубрав
среди густых, прогретых солнцем трав,
и — тишине и синеве бездонной
всего себя доверчиво отдав —
уйти, не быть… Бессмертно, упоенно!
„Благодать“ как мечта, как воспоминание о родине. А в эмиграции все уже иное, конечно, можно „у себя на Тильзите, в халате, в красных сафьяновых туфлях“ (как вспоминал Терапиано) почитать очередную рукопись, что-то организовать, написать стихотворение, но… по воспоминаниям другого мемуариста Кирилла Померанцева, Маковский жил в Париже на маленькой улочке возле знаменитой площади Звезды, нанимая комнату у своей приятельницы… Иногда в гостинице легко собиралось человек десять-двенадцать, говорили о „текущих событиях“, но больше, конечно, о литературе и о стихах. Собирались Георгий Иванов, Ирина Одоевцева, Терапиано, Смоленский, Раевский, Ладинский… Сергей Константинович, конечно, нигде не работал, ни в какие политические организации не входил, не считая сотрудничества в эмигрантских газетах и журналах, за что получал грошовые гонорары…»
Писал Маковский в основном в газете «Возрождение». Не бывал на «воскресеньях» у Мережковских, редко посещал «Зеленую лампу», почти не участвовал в выступлениях поэтов и не бывал на Монпарнасе.
Когда проходит жизнь, когда прошла,
И цели нет и нет возврата, —
Как старый сыч, из своего дупла
Жди сумеречного заката.
Старый аристократический «сыч» Сергей Маковский не дожил несколько месяцев до своего 85-летия и умер скоропостижно. Утром работал, как всегда, после завтрака, видимо, прилег отдохнуть и не проснулся. Его нашли лежащим на диване, со спокойным выражением лица — казалось, спит.
Сергей Маковский отбыл «к последнему успокоенью».
МАНДЕЛЬШТАМ
Осип Эмильевич
3(15).I.1891, Варшава — 27.XII.1938, лагерь под Владивостоком
Все поэты Серебряного века так или иначе столкнулись с жестоким временем, но, пожалуй, лишь один Осип Мандельштам был разорван в клочья этим «веком-волкодавом».
