Вечером шла "Не все коту масленица" и было до 600 руб. сбора. Публика потребовала гимна. Его исполнили трижды. Тогда зритель, сидевший, как оказалось потом, в галерее по контрамарке, крикнул "долой монархию!" Публика зашикала. В это время на сцене пили чай по ходу пьесы Стрельская и Шмитова-Козловская. Я видел, как чай заплескался на блюдечке у Шмитовой и облил ее колени. Спазм сдавил ей горло, она была близка к истерике. Но все дело обошлось благополучно. Зритель сбежал — и спектакль доиграли.
Хуже дело было в Мариинском театре. Там шел "Лоэнгрин". В зале началось препирательство между седоватым господином и его соседом. Дело перешло в драку. Беременная примадонна перестала петь: с перепугу у нее пропал голос. Часть оркестра — около 40 человек — бежали из театра. Доигрывать было некому.
До поздней ночи по городу ходили процессии со знаменами и ликованьем, а санитарные каретки развозили раненых и убитых.
Было постановлено труппой подать государю благодарственный адрес за дарование "свободы". Адрес этот поручено было составить мне. Вот что я написал:
"Государь!
Екатерина Великая начертала на доме искусств надпись — "Свободным художествам" как завет того, что искусство должно быть свободно.
17 октября по воле вашего императорского величества пали путы, сковывавшие расцвет отечественного искусства. Ныне нам, свободным артистам, дана возможность свободно служить сцене и нести тот светоч добра, красоты и правды, — который должен быть путеводной звездой в развитии человечества.
С восторгом мы приняли эту весть в доме нашего августейшего хозяина и готовы, государь, с наплывом новых сил служить великому и прекрасному драматическому искусству, отдав ему все наши знания, помыслы и дарования.
Драматическая труппа Александрийского театра".
По одобрении труппой, адрес этот был мною передан директору для представления через министра государю, но он не дошел по назначению: признан, вероятно, был слишком непристойным и недостаточно написанным в тоне Победоносцева.
В течение зимы я напечатал в "Новом Времени" ряд фельетонов, которые под общим названием "1905 год" вошли во 2-й том "Песьих мух". Суворин долго не решался напечатать первый фельетон "Лишние", где в лице Корнелия Анемподистовича он видел Победоносцева. Смущал его и эпиграф из "Лира":
… Человек
Повис над бездною и рвет укроп…
Ужасное занятье!
Эпиграф этот для газеты был, помнится, вычеркнут. У меня спрашивали после появления этого фельетона:
— Неужели вы не верите в обещание свобод?
— Не верю, — говорю вам это от души.
— Но это ужасно!
Театры долго не могли попасть в обычную колею… "Свадьба Кречинского" дала 2-го ноября 244 р. — В Москве было того хуже: там были сборы 210р. Это я говорю про Малый театр, — а в Новом были сборы в 86 р., 90 р., 70 р., 60 р. Наконец с 7 декабря в Москве спектакли прекратились и до второго дня Рождества не открывались. В день открытия давали в Малом "На всякого мудреца" — 443 р., а в Новом — "Отец" — 180 р. сбора.
В ноябре месяце в Михайловском театре дана была "Дочь моря" Ибсена с молодыми силами. Директор почему-то разрешил для этой пьесы четыре новых декорации, великолепно написанных Головиным. Оригинальность этих декораций была та, что поддуг не было. Отсутствие перекидных мостиков (колосников) позволили декоратору написать пейзажи с беспредельным воздушным пространством, уходящим ввысь. Но одними декорациями нельзя достигнуть успеха, особенно в идеало-символических норвежских пьесах. Со второго представления сборы были: 144 р., 163 р., 121 р. и 146 р.
В январе была третья и последняя попытка ставить пьесы античного репертуара: дана была "Антигона" Софокла. На этот раз писал декорации и делал рисунки костюмов Головин. Ставил пьесу весьма тщательно Санин. Попытка эта, к сожалению последняя, была наиболее удачной. Публика не шикала и не свистала. Но и "Антигону" пришлось, несмотря на весьма приличное исполнение, снять с репертуара после 5 раз; никаких сборов она не делала [76].
Поездка к И.Е. Репину. "Блины" у "мецената" Ю.С. Нечаева-Мальцева. Его отношение к Обществу поощрения художеств. Старческий состав совета Общества.
Весной перед поездкой в Париж я ездил с Гр. Гр. Ге в Куоккала к Репину, куда он приглашал меня неоднократно. Там я познакомился с владелицей "Пенатов", где жил Репин, Наталией Борисовной Нордман [77]. Ге читал свою пьесу, Репин рисовал с меня портрет в свой альбом. В только что отстроенной мастерской он показывал свои картины. Нордман сняла нашу группу — и весьма удачно: Репин бросил курить, Ге его соблазнял папиросами; я стою между ними и испытующе смотрю на И.Е. Репина. Впоследствии, когда отпечаток был готов, говорили:
— Прекрасный этюд для картины "Фарисеи, подкупающие Иуду".
К обеду приехал Л.Л. Толстой [78]. Он, не стесняясь, за обедом осуждал своего отца, говоря, что старик выжил из ума и все его вегетарианство — притворство, что он (когда никто не видит и не узнает) готов есть мясо. Он говорил с таким ожесточением, точно отец мешал ему идти к славе, — имена их совпадали, как два равных треугольника.
Репин — на морском берегу — показывал то место, где стояла его будка и откуда он писал этюды для своей колоссальной картины "Какой простор!" Он продал ее всего за три тысячи. Но она написана не для обыкновенной квартиры, а для галереи.
Я уже несколько лет состоял членом комитета в Обществе поощрения художников. На обычный годовой конкурс для присуждения премии выбирали состав жюри, в который всегда попадал я. Когда конкурс кончался, председатель общества — принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская — давала для жюри завтрак у себя во дворце. После того как она заболела, товарищ председателя Ю.С. Нечаев-Мальцев [79] считал своим долгом устраивать "блины" у себя в особняке на Сергиевской.
Особняк этот был устроен довольно безвкусно, и те художественные "сокровища", которые он с гордостью показывал гостям, были сомнительного достоинства.
Лучшей вещью был плафон Семирадского в потолке залы — "Аполлон". Огромный концертный рояль имел исподнюю сторону крышки, всю расписанную Липгартом, Константином Маковским, Клевером и К®. В одном из простенков Айвазовский написал колокольню Ивана Великого при лунном свете.
— Правда, как это оригинально? — спросил хозяин П.П. Чистякова.
П. П., подвыпивший за завтраком, долго с изумлением смотрел на колокольню, потом перекрестился три раза и сказал:
— Господи помилуй!
На камине стояла у Нечаева группа амуров, сделанная по его заказу в 1870 году молодым скульптором за 50 рублей.
