Из воспоминаний инженера путей сообщения Виктора Михайловича Шимана
Известно, что Николай Павлович был образцовый семьянин. Проведя все утро и передобеденное время в занятиях, он за обедом в семейном кругу начинал свой отдых. Почти ежедневно, около 7 часов, в начале сороковых годов, он проходил пешком в Мариинский дворец, чтобы навестить свою старшую дочь герцогиню Лейхтенбергскую, а младшие, тогда еще незамужние дочери Ольга и Александра Николаевны приезжали с императрицей Александрой Феодоровной в театр, где поджидал их отец. Нечего и говорить, что, имея двух дочерей-невест, он заботился о их развлечении, вывозя на балы и вечера с музыкой и танцами, ввиду чего покидал часто театр после первых двух актов. Посещались балы послов и знати, концертные и танцевальные вечера Михаила Павловича и его супруги Елены Павловны, у которых были свои три дочери невесты (Мария, Елисавета и Екатерина Михайловны), но чаще всего балы и вечера в Аничковом дворце, где жил с молодою супругой наследник цесаревич. Понятно, что и в Зимнем дворце давались часто балы и изредка любимые Николаем Павловичем маскарады; не было недостатка и в спектаклях в Эрмитажном театре, с участием всех трупп, кроме опять-таки немецкой; но самыми интересными были почти ежедневные семейные вечера на половине императрицы, на которые кроме родных имели доступ приближенные к государю и императрице лица. Таких лиц при дворе и в городе было немало, и благодаря им в Петербурге знали все, что на этих вечерах происходило. На первом плане стояла музыка, исполнителями которой были солисты императорского двора, а иногда и знаменитые виртуозы иностранцы и певцы итальянской оперы. Часто в таких домашних концертах принимал участие сам государь, отлично игравший на флейте. Когда не было музыки, занимались чтением новейших русских и иностранных литературных произведений, а желающие играли в карты. И в этом занятии Николай Павлович не отставал от других, только он любил играть вдвоем, в баккара. По этому поводу рассказывали, какой урок он дал одному из придворных, обратившемуся к нему с не совсем уместной шуткой.
– Что сказал бы Александр Христофорович (Бенкендорф), увидя вас играющим в такую игру?
– Ничего бы не сказал.
– Несомненно; но игра все-таки запрещенная.
– Почему?
– Потому, что она бескозырная.
– Вы забываете, что я сам козырь, – отвечал Николай Павлович хотя и с улыбкой, но ясно намекая, что он стоит выше закона.
За слабостью здоровья императрицы такие вечера не заходили за полночь, и государь очень часто занимался еще час-другой перед сном особенно спешными делами, которые не успел обдумать и решить в урочное время утренних занятий. Вставал он очень рано. В зимние дни в 7 часов утра проходившие по набережной Невы мимо Зимнего дворца могли видеть государя, сидящего у себя в кабинете за письменным столом, при свете 4 свечей, прикрытых абажуром, читающего, подписывающего и перебирающего целые вороха лежавших перед ним бумаг. Но это было только начало его дневной работы – работы недоконченной или отложенной для соображения в предшествующие дни, настоящая же работа закипала в 9 часов с прибытием министров. У каждого из них были известные дни в неделе, когда они являлись с своими туго набитыми портфелями; но в иной день приходилось государю принимать несколько министров и выслушивать доклады по совершенно различным отраслям управления. Сколько сосредоточенности, памяти и навыка нужно было иметь Николаю Павловичу, чтобы не сбиться в приказаниях и распоряжениях, отдаваемых то одному, то другому из его 13 министров, имевшим мало общих дел между собой…
С годами Николай Павлович стал еще усиленнее заниматься государственными делами, почти единолично, и требовал от своих министров не самостоятельных действий, а лишь исполнения его предначертаний и приказаний. При таких условиях не могло быть выдающихся по своей инициативе министров.
Из воспоминаний журналиста Аркадия Васильевича Эвальда
Император Николай I был человек очень неприхотливый насчет жизненных удобств. Спал он на простой железной кровати с жестким волосяным тюфяком и покрывался не одеялом, а старою шинелью. Точно так же он не был охотник до хитрой французской кухни, а предпочитал простые русские кушанья, в особенности щи да гречневую кашу, которая если не ежедневно, то очень часто подавалась ему в особом горшочке. Шелковая подкладка на его старой шинели была покрыта таким количеством заплат, какое редко было встретить и у бедного армейского офицера.
Но насколько он был прост относительно себя, настолько же он был расточителен, когда дело касалось императрицы Александры Федоровны. Он не жалел никаких расходов, чтобы доставить ей малейшее удобство.
Последние годы ее жизни доктора предписали ей пребывание в Ницце, куда она и ездила два или три раза. Нечего и говорить, что в Ницце был для нее куплен богатый дом, на берегу моря, который был отделан со всевозможной роскошью.
Но однажды, по маршруту, ей приходилось переночевать в Вильне. Для этой остановки всего на одни сутки был куплен дом за сто тысяч и заново отделан и меблирован от подвалов до чердака.
Проживая в Ницце, императрица устраивала иногда народные обеды. Для этого на эспланаде перед дворцом накрывались столы на несколько сот, а не то и тысяч человек, и каждый обедавший, уходя, имел право взять с собою весь прибор, а в числе прибора находился между прочим серебряный стаканчик с вырезанным на нем вензелем императрицы. Если о богатстве России долгое время ходили в Европе баснословные рассказы, то этим рассказам, конечно, много содействовала роскошь, которою император окружал свою боготворимую спутницу жизни. Слухи о ее расточительности за границей доходили, конечно, и в Россию и немало льстили патриотическому самолюбию.
Так как императрице не нравилась местная вода, то из Петербурга каждый день особые курьеры привозили бочонки невской воды, уложенные в особые ящики, наполненные льдом. Зная это, многие жители Ниццы старались добыть разными путями хоть рюмку невской воды, чтобы иметь понятие о такой редкости. Опытные курьеры прихватывали с собою лишний бочонок и распродавали его воду, стаканами или рюмками, чуть не на вес золота.
Рассказ Эвальда о пребывании императрицы в Ницце вызвал возмущенную критику лиц, ее сопровождавших. Критика была, скорее всего, справедлива. Эвальд пользовался слухами. Но характерно, что такие слухи ходили и казались вполне серьезному мемуаристу правдоподобными.
