К вечеру мы еле-еле добрались до аэродрома и без особого труда нашли бабушку, которая со своими двумя детьми, моим дядей Петей и тетей Марией, жила в подвале полуразрушенного двухэтажного дома.
Увидев нас, бабушка с криком упала без сознания, а когда очнулась, то не могла долго поверить, что это мы. Они и надеяться не могли, что на Мамаевом кургане кто-то мог остаться в живых.
А что было с бабушкой, когда она увидела мертвую Ниночку, об этом лучше не вспоминать…
Ниночку ранило утром 5 ноября 1942 года, умерла она 8-го. Похоронили мы Ниночку 9 ноября в неглубоком окопчике около дома. Ей было всего шесть лет.
В стране ввели карточную систему с первых дней войны. На одного человека полагалось от 500 до 300 граммов хлеба, крупы и других продуктов. Для взрослых работающих — одна норма, для неработающих — другая, а для детей совсем мизерная. Причем купить эти граммы было не так-то легко. Огромные очереди, нехватка продуктов стали постоянными спутниками и заботой наших тревожных и голодных дней. Никаких запасов продуктов у нас, конечно, не было. Но осенью выручали огороды и бахчи. Когда начались обстрелы, а потом бомбежки, люди в панике бросились спасать свой еще недозрелый урожай на дворовых огородах и загородных бахчах. Складывали все в бочки и зарывали в землю. Потом стали грабить магазины и склады. Вернее, не грабить, а вытаскивать из-под обломков то, что там могло остаться.
Однажды рано утром прибегает моя подружка Оля и кричит: «Скорей бери ведро, бежим!» Долго не раздумываю, хватаю ведро и на бегу узнаю, куда и зачем. Горит сахарный завод. От нас не близко, но какая разница — может, хоть что-то принесем. Где-то в центре города рвутся снаряды. В небе виден дым, разрываемый огоньками, но нам не страшно. Бежим мы не одни. Голодные люди быстро узнают, где и что делается. Подбегаем к развалинам завода, а там полно народу. Кричат, толкаются, сердятся, и мы сразу поняли, что делать тут нам нечего. Протиснуться не сможем. Отошли в сторонку.
Вдруг увидели черную от копоти девчонку с полным ведром густой темной жидкости. С сияющим лицом кричит нам: «Бегите вон туда (показывает в сторону Волги). Там патока льется прямо из трубы». Долго нас уговаривать не надо — моментально повернули в ту сторону. Помчались, не чуя под собою ног.
Позади вздрогнула земля, ухнуло, нас отбросило воздушной волной, мы упали, на голову посыпались земля и камни. Все закрылось дымом и пылью. Опомнились в какой-то яме, оглушенные взрывом, давясь кашлем и слезами, но целые и невредимые, если не считать ушибов и царапин. Кое-как выбрались, выкарабкались из ямы (она-то нас и спасла) и, оглянувшись вокруг, с ужасом поняли, что снаряд упал туда, откуда мы только что убежали.
Я с трудом переползла через острые камни, споткнулась, порезала ногу, упала. Подружка перевязала мне рану какой-то тряпкой, которая моментально пропиталась кровью. Но надо идти. Перешагиваем, перелезаем через искореженные и почерневшие развалины и вдруг видим: у разрушенной стены труба, а из нее льется темная жидкость, похожая на мед и на деготь. И никого вокруг. Видим, торчат чьи-то ноги, странно поднятые вверх среди щебня и железа. Вздрогнули, отшатнулись и — к трубе, к трубе. Наполнили ведра и растрепанные, в пыли и патоке, но счастливые выбрались из обломков. Попробовали добычу: сладкая!
До дома довольно далеко, но мы не чувствуем усталости. Надо спешить, пока затишье, но нога! Горит, боль режет, как ножом. Правда, кровь на тряпке ссохлась и от грязи, прилипшей к ней, стала черной. Хромая и охая, стараюсь не отстать от своей подружки.
Куда мы прибежали, ничего не сообразим. Может, это и не наша улица? Вот тут стоял домик Оли. Деревья согнутые и наполовину срезанные. Олин дом, вернее, то, что от него осталось, стоит без крыши и окон. К нему нельзя подойти: он дымит, а рядом глубокая яма. Огромная воронка от бомбы. «Мамочка!» — кричит Оля. Мамы нет, и братика тоже. Прямое попадание.
Но мы не верим. Бросились искать. Может, их засыпало? Острые, еще теплые осколки валяются вокруг.
Накануне прошел сильный дождь. Мы вязнем в грязи, падаем, поднимаемся, цепляясь за колючие ветки. Исцарапанные, грязные ползаем, стараясь найти хоть кого-нибудь. Коля, брат мой, тоже бегает, ищет в траве. Вдруг он наклонился над каким-то камнем — странным, черно-красным, дико закричал и опрометью кинулся прочь. Что он там увидел? Сначала мы подумали, что там неразорвавшаяся бомба (бывало и такое). Мы тоже в испуге кинулись за братом, но увидели, что сюда бегут соседи. Я удивленно остановилась. Зачем они спешат сюда? Ведь бомба может разорваться в любую минуту. Но соседи подбежали, подняли этот страшный камень, и я увидела, что это человеческая голова! Оторванная, с широко раскрытыми глазами.
Собирали всех по кусочкам. Я убежала от страха домой. Это — первая потеря близких людей. Потом их было много…
До наступления холодов и бомбежек мы собирали, что могли, на огородах. Находили морковь, зеленые помидоры, картофель. Один раз в яме нашли большую тыкву. Все складывали в ведра и прятали в подвал. Но воспользоваться нашими запасами нам не удалось и наполовину. Подвал засыпало землей во время очередной бомбежки так, что добраться до нашего богатства мы так и не смогли.
Ночами бегали на Волгу за водой. Жили мы недалеко от реки, ее берега были нам родными и любимыми. Мягкий, теплый песок и вода, неслышно плескавшаяся, — все это такое родное и знакомое сейчас кем-то зловещим было смято, исковеркано, усыпано обломками железа, камнями и трупами людей. Их здесь было очень много. Солдаты, женщины, дети валялись на земле и в воде.
Мы уже привыкли к трупам. Тащили свои ведра, стараясь не расплескать. Воду приходилось кипятить.
Приближалась зима. Волга покрылась тоненьким ледком у берега. Кто-то сказал, что на реке затонула баржа с пшеницей. Сгорела и затонула. Мы, конечно, схватили ведра и ринулись туда. На берегу люди, кто с ведрами, кто с тазами, а кто с кружками. Шрапнели, наши верные спутники, разрываются то вдали, то совсем рядом. Но нам не до них. Нам нужна пшеница. Лезем в гущу людей. Солдат опускает ведро по веревке в прорубь и тянет его наверх. В ведре вместе с водой немного зерна. Он вытряхивает его прямо на лед или в чью-то посудину. Зерно — черное, обгорелое, но все-таки зерно! Нас, детей, жалеют, пропускают вперед; а солдат кричит: «А ну, детвора, подставляй карманы!» Кричит весело, если вытащит ведро не пустое.
Начались самые страшные дни. Оставаться на Мамаевом кургане — значит погибнуть в любую минуту. При помощи наших солдат по оврагу через линию фронта мы добрались до старого аэродрома, где жила до войны наша бабушка. (Об этом я уже писала.)
