Она — маленькая, глухая, болтливая, но, в противоположность всем глухим, говорит тихо, морщинистая, с бородавкой на лбу, должно быть, въедливая, крайне нервная, и добродушная, и ехидная одновременно.
Можно бездарно делать все и можно талантливо ничего не делать.
Когда от меня требуют труда, когда при мне толкуют о святости его, когда меня донимают прославлением его, внутренний протест поднимается во мне, отвращение, мечта убежать под пальмы Таити в гогеновский рай[87], где я могу препоясать чресла ветвями какого-нибудь широколиственного растения и наплевать на всю цивилизацию. Если же меня она там и пристукнет какой-ниб<удь> атомной бомбой, — пусть, ведь и героически трудящиеся от этого тем паче не застрахованы.
Вера Фигнер в переписке жалуется на утомительное путешествие в течение 10 дней через пять государств домой в 1915 г., в первую Германскую войну. Попробовала бы теперь путешествие в течение месяца куда-нибудь из Москвы на Кавказ.
Что же? Ехать к Тоне[88], доить коров, не пить чаю, пить молоко, ничего не читать и в конце концов получить наименование «лодырь». Перспективка.
А я мечтала о даме с библией в одной руке и со стаканом грога в другой, о диккенсовской даме-спасительнице[89]. Черт побери! Приходится довольствоваться хитрой, уморительной, жалостливой и ехидной старухой, к<отор>ая величает всех курвами и б…, будучи таковой чуть ли не с младенческого возраста.
Тоня? Характер ужасный. Любила она меня до чертиков. Это верно. Всячески любила. Но ревность? Но визгливые ноты в голосе и вульгарные выражения? Общее недоброжелательство по отношению к людям. Измотанные нервы, истерия, чувство ressentiment[90].
2/V. Нечто кошмарическое… Взаименно-любимые выражения Елены Ильиничны[91]. Тоня ее не любила. «Барыня». Много нужно внутренней культуры, чтобы ужиться с любым человеком и не возненавидеть его. Я уживаюсь во всех монастырях. Что это: плюс или минус? Гибкость или слабость?
Хочется написать политический роман, от к<отор>ого остро пахло бы язвительным гением Макиавелли. «Политика — вот современный рок» (слова Наполеона).
Где Гитлер[92]? Ничего себе, иголка потерялась, черт возьми. Кому выгодно (из наших союзников) знать о нем и молчать?
Слишком длителен процесс в Нюренберге[93]. Сколько времени придется судьям просидеть в совещательной комнате? Согласно процессуальному кодексу, как будто покидать ее не полагается до вынесения приговора. Или я ошибаюсь? Во всяком случае, вновь проанализировать все материалы даже не следствия, а судебных заседаний — штука не легкая. Процесс длится, пожалуй, больше полугода. Столько же просовещаются, а там, глядишь, «либо шах умрет, либо ишак умрет» (анекдот об ученом, к<отор>ый взялся по приказу самодура-шаха обучить осла грамоте), т. е. ситуация в ходе всех этих конференций и дележей резко изменится, и обвиняемые, выиграв время, пожалуй, выиграют, если не всё, так очень многое, а главное — драгоценную жизнь.
Судят за растрату мою соседку по квартире. Другую соседку вызвали свидетельницей. Мать обвиняемой умоляла свидетельницу:
— Матушка, уж ты там скажи, как было… Какие у нас гулянки и гости… Ничего у нас не было. А я тебе за это — зарежем теленка — булдыжку дам.
Свидетельница на следствии заявила:
— Вечеринок не было… Как свадьбу справляли, не знаю, — бывали у них только родственники.
Наступил момент расплаты.
— Эх, матушка, какие булдыжки! Уж мы и теленка-то продали.
Теперь свидетельница кается.
— Ах, старая б… Булдыжку! Хрена она мне не дала, не только булдыжку. А я дура по самую п… Рассказать бы все, как было на самом деле.
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…[94]
Страдать можно сколько угодно, а вот чтобы мыслить, нужно, во-первых, кушать, а во-вторых, иметь хоть минимальные благоприятствующие мышлению условия.
Протодьяконица 56 лет мужу:
— Я долго дома не была, вернулась, а ты меня не поцеловал.
Из бани:
— Почему с легким паром не поздравил?
Люди, побывавшие в оккупации, внушают большое недоверие и всячески неудобны.
Во-первых, мы живы, т. е. опровергаем аксиому, что немцы всех убивали и насиловали.
Во-вторых, мы видели бюсты… с отбитыми носами, валяющиеся в грязи, и портреты… освободителя на пламенном фоне многообещающей зари. Затем мы увидели обратное: бюсты с реставрированными носами, воздвигнутые на прежние пьедесталы, и портреты, разорванные и втоптанные в грязь и навоз. Люди, за столь краткое время и с такой очевидностью убедившиеся в тщете и суетности земного величия, в тайниках души своей не могут сохранить чувства благоговения перед авторитетами.
В-третьих, эти люди приобрели силой вещей печальное и циническое убеждение, что бомбы ихние и наши били одинаково метко и больно, убеждение для хорошего патриота явно неподходящее.
Эвакуация… В сущности, ее не было. Выехало несколько тысяч праведников с вещами, продуктами и водкой, а несколько десятков тысяч грешников осталось.
Им объявили:
— Не сейте паники, не играйте на руку шпионам и врагам народа. Город не сдадут.
Вошел враг, предварительно ошеломив грешников бонбоньерками. Потом с небес посыпалась отечественная манна.
Весьма интересная политическая «верояция» с точки зрения Маркса-Ленина-Сталина.
Каторга у немцев существовала. Это факт. Сестра моей знакомой (по рассказам последней) числилась под номером в Германии, не раз получала оплеухи, но все-таки выжила (благодаря приходу наших) и вернулась в Литву, где нас «любят», именуют «русскими Катюшами» и молятся о новой войне. Это благодарность за освобождение.
Люди стали к свободе относиться с большим подозрением.
19–7/V—46 г. Продолжаю просматривать «Журнал Московской патриархии». И свои писаки очень быстро завелись, не уступающие по специфическому штилю светским писакам. Очень много восторгов и пафоса, подозрительно много восторгов. А мы в отношении этих вещей кое-чему научились.
Вспоминается все, что угодно, кроме Евангелия. И Макиавелли, и орден иезуитов, и учебники дипломатии, все самое мирское и соблазнительное.
М<ожет> б<ыть>, я не совсем права. Патриотическую роль церковь, конечно, сыграла. Но, Господи прости, не оставляет, как диаволово искушение, мысль, что этот патриотизм принес церкви большие выгоды. Чего тут было больше: любви к родине или политической дальнозоркости? Крайне интересно также, долго ли продлится медовый месяц между прав<ительст>вом и церковью. Или мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Пожалуй, что скоро употребление последней формулы будет не совсем удобно. Слишком громогласно православная церковь провозгласила осанну правительству (не без задней мысли, конечно).
