class="a">[253]. Весной 1924 года супруги Варбург под руководством Магнеса, мнение которого они высоко ценили, посетили Израиль, чтобы своими глазами увидеть, что здесь происходит. Они также интересовались университетом и в сопровождении Магнеса посетили библиотеку, осмотрели её фонды и послушали рассказ Бергмана о наших проблемах и трудностях. Варбург родился в Гамбурге, в семье банкира, уважавшей еврейские традиции. Он и его жена разделяли еврейские интересы, хотя и не будучи сионистами. Уезжая, они оставили Магнесу запечатанное письмо неразглашённого содержания, в нём оказался чек на сто тысяч долларов – сумма, по тем временам весьма значительная. Этот вклад в создание Института иудаики в университете бесповоротно сдвинул дело с мёртвой точки, потому что тогда и три других добрых еврея не пожелали оставаться на обочине, и так мечта стала обретать реальные очертания.
Летом того же года в Лондоне состоялся конгресс видных учёных и специалистов по иудаизму. Цель его была – произвести первые назначения в этот институт и подготовить его открытие в конце 1923 года. На конгресс был приглашён и Хуго Бергман. Стечение особых обстоятельств в определённый момент сделало Магнеса ключевой фигурой. Для Вейцмана и его друзей было ясно, что после разгрома русского еврейства финансировать создание института могли лишь те круги, которые, выступая за формирование и благоустройство Израиля, всё же не идентифицировали бы себя с сионистской идеей. Магнес как раз имел связи и влияние в этих кругах. (На протяжении нескольких лет в США даже не существовало организации вроде «Патронажа над университетом», поскольку все полагались на результативность переписки между Магнесом и потенциальными спонсорами!) До открытия университета я знал Магнеса только по его визитам в библиотеку, поскольку я замещал там Бергмана, когда тот отсутствовал. И лишь после моего назначения на должность преподавателя я ближе познакомился с этим человеком и его образом действий. Все последующие годы я колебался между глубоким восхищением его провидческим даром, искренней самоотдачей, энергией – и критическим к нему отношением. Причина этого колебания заключалась в двойственности, которая открыто проявлялась в его характере и действиях: американский «радикал» и народный трибун, с одной стороны, – и не менее американский «босс», с другой. Я подчеркнул первое в своём эссе «Свободный человек», написанном в 1947 году к его семидесятилетию и напечатанном в моей книге «Деварим бего: пелкей мораша» [254]. Оборотная сторона проступала лишь постепенно, о ней можно судить по его председательству на заседаниях университетского учёного совета, по тому, как он резюмировал их итоги, какие пути избирал в академической политике. Но всё перечисленное относится ко времени, лежащему за пределами данного повествования. Его преданность делам Еврейского университета неоспорима, и он, несомненно, отстаивал его интересы в меру своих знаний и способностей. Не мне сравнивать его достоинства и недостатки, но должен признаться, что лучше помню его достоинства.
Церемония открытия Еврейского университета. Гора Скопус. 1 апреля 1925
На Хануку 5685 года (декабрь 1924) Институт был торжественно открыт на горе Скопус, в присутствии академического корпуса в составе трёх профессоров, из которых только один, раввин Сэмюэль Кляйн, принял полное назначение, а двое других, известные учёные, приехали только на год в качестве гостей. Здесь проявилась кадровая проблема Института, о которой я ещё поговорю.
Саул Адлер в лаборатории. 1950-е
Тем временем в Лондоне из других источников были собраны средства на открытие института микробиологии, и мой покойный друг доктор Саул Адлер начал работать там в качестве «research fellow [255]», достигнув там мировой известности в этой сфере [256]. По этой причине в Лондоне было решено, что трёх исследовательских центров достаточно для существования действующего университета [257], и началась подготовка к церемонии открытия, которая и состоялась 1 апреля 1925 года в новом амфитеатре, построенном на горе Скопус, – в присутствии нескольких тысяч людей, жителей Израиля и приехавших со всех концов света. Церемония прошла весьма успешно и вызвала резонанс во всём еврейском мире, к чему можно отнести и призывы к бойкоту со стороны экстремистских ортодоксов в Иерусалиме.
Церемония открытия Еврейского университета. Лорд Бальфур объявляет университет открытым. Иерусалим. 1 апреля 1925
На трибуне восседали престарелый лорд Бальфур, подписавший известную историческую декларацию, великие деятели сионистского движения от Вейцмана и раввина Кука до Бялика и Ахад ха-Ама, а также посланники университетов и академий, приехавшие пожелать новорождённому удачи. Я также присутствовал в этой многотысячной аудитории, наблюдавшей, затаив дыхание, впечатляющее действо. До сих пор вижу перед собой фигуру блистательного лорда Бальфура на фоне заходящего солнца, слышу его хвалу еврейскому народу, рассказ о его достижениях в прошлом и настоящем, пожелания счастья и осуществления надежд.
Попечительский совет, специально созданный для Института, должен был предложить общему попечительскому совету кандидатуры учёных, которые могли бы украсить собой факультет иудаики, имеющий целью изучение всех аспектов иудаизма. Официальная декларация, принятая ещё на конгрессе 1924 года, определила Институт иудаики «как центр по изучению иудаизма – иудейской религии, еврейского и других семитских языков, литературы, истории, права, философии и всех отраслей жизни еврейского народа в целом и изучения Земли Израиля в частности». Подобное определение выглядело вполне приемлемым. Оно было сбалансированным в том, что касается возможных исследовательских направлений, и отчётливо давало понять, что подразумевает не создание раввинской семинарии, а центра свободных исследований, то есть учреждения, не связанного какими-либо религиозными или методологическими предпосылками. Скоро, однако, возникла проблема согласования этого фундаментального определения с действительностью, что породило дискуссии и привело к результатам, противоречащим самой первоначальной формулировке. Речь о библейских исследованиях, области, изначально известной как арена борьбы между традиционными и критическими установками, причём обе стороны были достойны представительства, оставалось лишь найти достойных защитников. Но случившееся на самом деле (и очень скоро!) обернулось позором. Цви Перец Хайес, главный раввин Вены, великий учёный, некогда – светило раввинской семинарии во Флоренции, был знатоком критической библеистики и выразил готовность принять соответствующее назначение в Иерусалиме, но был отвергнут именно из-за своей основной методологической позиции. «И поколебались верхи врат» [258]. Ходили упорные слухи (и я по сей день не знаю, насколько они достоверны), что за сопротивлением академиков стоял один из крупных спонсоров. Но как бы то ни было, такая реакция принесла глубокое разочарование Хайесу, которому оставалось жить всего несколько лет. Библейская критика-таки возникла, но окольным путём, не как критика источников (которой боялись многие годы), а как критика текста, или «низкая критика»,
