Голова Адольфа Гитлера меня не интересует.
Вернувшись из эвакуации, Василий Иванович Качалов зашел ко мне в номер гостиницы «Москва»:
— По стихам. Толя, соскучился. Новенькие имеются?
— Имеются…
— Не почитаешь ли?
— С удовольствием.
По своей всегдашней манере он подпер ладонями гладко выбритые скулы. В тот день я бы не сказал, что они выутюжены горячим утюгом. Война, эвакуация, повторяющееся и повторяющееся воспаление легких — плохой утюг, плохой массаж лица.
Перед тем как заняться стихами, мы, разумеется, поговорили о наших победах на фронте.
Отлично понимая всю необходимость этой кровавой драмы, радуясь сокрушению мерзкого фашизма, я относился к существованию войны в моем веке с неиссякаемой ненавистью, кровно унаследованной от покойного отца. Вообще, невольно приглядываясь и прислушиваясь к себе, то и дело я замечал срывающиеся у меня с языка отцовские словечки, любимую его поговорку, его привычные жесты.
Это прекрасно, что ушедший человек продолжает удивительно жить в оставшемся на земле. Продолжает жить, скажем, в цвете глаз своего сына, а потом внука, в зализах на лбу, в сорок втором номере ботинок. И в мыслях, и в страстях, и во вкусе. И Бог ты мой, как грустно, если человек наперед знает, что ему не в ком жить после своего ухода. Я и врагу своему не пожелаю этого.
— Ну-с, товарищ стихотворец, начали.
Читаю:
От свиста этого меча
Потух
Мой дух,
Как в сквозняке свеча.
Осталось стеариновое тело,
Которому ни до чего нет дела.
— Следующее.
Читаю:
Наш век мне кажется смешным немножко,
Когда кончается бомбежка.
— Следующее.
— «Войне».
Давайте так условимся, мадам;
Свою вам жизнь, извольте, я отдам.
Но руку — нет, простите, не подам.
Пусть нас рассудит время и потомство
С убийцами я не веду знакомства.
— Следующее!
Когда война легла,
Как мгла,
Когда легла на век мой тенью,
Прилично опоздав,
И я пришел к высокому презренью.
— Следующее.
— «Эй, человек!..»
И человек летит со счетом.
И человеку платит этот век
С широкой щедростью из пулемета.
— Следующее.
— Неужели?
— Всенепременно.
— И в этот мрак
Живи!
Живи, дурак.
— Следующее.
— Есть!
Последнее. Я ставлю душу. Ну!
Тасуй-ка и сдавай, насмешливый партнер.
Так… Потяну… Еще… Еще одну…
Довольно. Хватит. Перебор.
Черт побери, какое невезенье!
Я рву и комкаю крапленые листы.
Вот так игралось и продулось ты,
Мое шизофреническое поколенье.
— Следующее.
Читаю:
Мир в затемненьи.
Черное в окне.
И жизнь моя напоминает мне
Обед, что получаю по талону.
Из милости дарованный обед.
К нему, признаюсь, вкуса нет.
— Следующее.
— «Понять — простить…» Но я не внемлю.
Бог не дал мне тишайших сил.
Я понял все. И не простил
Мою запятнанную землю.
Так не простил бы я жену,
Мне изменившую однажды.
Так не прощаю я войну
С ее неукротимой жаждой.
— Следующее.
— Не хватит ли?
— Читай и не разговаривай.
— Вот эти горькие слова:
Живут писатели в гостинице «Москва»,
Окружены официанской службой,
Любовью без любви и дружбою без дружбы.
А чтоб витать под облаками,
Закусывают водку балыками.
— Следующее, — приказывает величайший из стихолюбов.
А ну — со смертью будем храбры!
Ведь все равно возьмет за жабры.
После чего он вытащил из наружного кармана пиджака вечное перо, а из внутреннего — записную книжку в темно-синем переплете, перепоясанную резинкой.
— Диктуй.
— Все? Подряд?
— Конечно.
Я повиновался.
Он снял резинку, старательно записал стихи и сказал:
— Стало быть: «А ну — со смертью будем храбры…». Что ж, попробуем.
— Что попробуем?
— Да вот… быть храбрым с ней.
— Не дури, Вася.
Опять перепоясав резинкой книжку, он бережно ее спрятал.
— Представь, мой друг, я только сегодня узнал, что умер Шершеневич. Где-то у черта на куличках.
— В Барнауле, — подтвердил я. — Он туда эвакуировался из Москвы. Вместе с Камерным театром.
— Да. Таиров с Алисой его и похоронили.
— Почему «Таиров с Алисой»? Его хоронили все камерники.
Качалов повертел в пальцах вечное перо, как на сцене вертел карандаш, играя Ведущего в толстовском «Воскресении».
— Алиса сказала: «Бедный Дима ужасно не хотел умирать. Он очень любил жизнь».
— Да. Очень.
— Я тоже ее очень люблю, — тихо признался Качалов. — И тоже, вероятно, ужасно не захочу умирать.
Надо было чуть пошутить.
— А тебе, Вася, и не придется. Ты уже бессмертен.
— Ну да, бессмертен! Бессмертны, дружище, только граммофонные пластинки, которые третьего дня я гнусно наговорил. И голос-то на пластинках будто не мой, а из пустой бочки. Голос огромной пустой бочки.
Мне это понравилось — «голос бочки».
Василий Иванович в редчайших случаях был доволен собой. «Да нет, друзья мои, я сегодня паршиво играл», — частенько жаловался он без всякого кокетства.
Шершеневич не выходил из головы.
— И умер-то он непонятно. От какого-то «милиарного туберкулеза».
Качалов широко развел руками. У него и в жизни были крупные жесты. Редкие, но крупные.
— Туберкулез и Шершеневич. Не укладывается это в мозгу.
Не вяжется одно с другим.
— Да. Не вяжется, — коротко ответил я.
Мне всегда было стыдно говорить высокие слова. Но иногда хотелось. И тогда я говорил пышно. Конечно, так, в уме говорил, а не вслух. И сейчас захотелось поговорить пышно. И я произнес в уме: «Шершеневич был похож на свой портрет, высеченный из камня. На портрет в римском стиле императорской эпохи».
— Туберкулез и… Шершеневич! — повторил Качалов.
Он любил повторять слова, фразы. Думается, это было в актерской природе — от привычной работы над ролью.
— Шершеневич умер от туберкулеза. Черт знает что!
— Лечили от одного, — сказал я, — а умер он от другого.
— Неужели? Вот негодяи!
— Это частенько случается. Лечат, скажем, от вирусного гриппа, оказывается рак. Диму лечили от тифа, а умер он от милиарного!
