Из Лувра обычно все идут через Тюильрийский парк в павильон, где находится собрание картин французских импрессионистов. Туда меня влекло воспоминание об отце Петре Петровиче, который смолоду любил и высоко оценивал живопись этого направления. «Jeu de Paume» называется этот павильон. Когда-то в древности французские короли состязались здесь в игре в лапту… Сейчас здесь развешаны картины интереснейших новаторов, основавших Салон отверженных, и смешно сказать, но это так — современников Сурикова, которых он так и не узнал в свой первый приезд во Францию. Знаменитый Эдуар Мане уже умер в 1883 году, и посмертная выставка его, на которой были выставлены «Олимпия», «Флейтист», «Завтрак на траве», «Бон-бок» и другие его шедевры, принесла ему славу и признание, а семье его огромные деньги, которых у него совсем не было при жизни. В это же самое время Суриков жил в Париже, но почему-то на выставку эту он не попал, и с живописью импрессионистов он познакомился и по достоинству оценил ее уже много позднее…
И вот снова перед глазами моими Франция в изображении импрессионистов. Свежие, словно вчера написанные, полные поэзии пейзажи Писсарро, Клода Моне, Будена, Сислея, эти улицы Аржантейля, лодки в Плезансе, плотомойня на Сене, дилижанс в дождливый день в Лувенсьене. Я хожу и смотрю на эти смелые по цветовым решениям и по форме полотна, и думается мне, что, пожалуй, сейчас нет во Франции ничего новее этого искусства, особенно когда побываешь на последней выставке современных живописцев в Большом дворце Елисейских Полей. Даже поиски новых форм на полотнах современных художников не достигают цели, если поставить их рядом с Ван Гогом, Гогеном или Матиссом. Ничего новее французы не придумали. А ведь это было около шестидесяти лет тому назад!..
Ван Гог. Останавливаюсь перед его автопортретом с зелеными глазами, живописью, разложенной на серо-голубые и зеленые длинные мазочки. И в памяти моей встает один из интересных эпизодов жизни моего отца. Это было в лето, предшествующее парижской зиме, когда мы жили возле Бельфорского льва. Мы путешествовали всей семьей на юге Франции. Рано утром мать моя проснулась в вагоне. Поезд стоял. Мама отодвинула зеленую шторку окна и увидела станционную надпись: «Арль». Она разбудила отца:
— Вылезем?
Узнали, сколько поезд будет стоять, и решили — успеем. Мы с моим младшим братом были удобными детьми, вроде складных перочинных ножей, — умели моментально переноситься в любую обстановку. Через десять минут мы уже стояли на платформе одетые, украдкой позевывая на свежем провансальском ветру, и стерегли чемоданы.
И вот в течение нескольких дней родители мои, таская нас за собой, обходили все места, где работал Ван Гог. Они побывали в «Ночном кафе», в «Бильярдной», на всех улицах Арля, где Ван Гог писал городские пейзажи, видели стариков на скамеечках под пальмами, задумчиво созерцавших жизнь вокруг, видели арлезианок с черными наколками на прическах и белыми накидками и даже зашли в лавочку, где Ван Гог покупал краски. Хозяин был все тот же. И когда Петр Петрович спросил у него, помнит ли он Ван Гога, он ответил, что, конечно, помнит и что у него остался даже один портрет Ван Гога, оставленный в залог за взятые краски вместо денег.
— Вон там, на чердаке, лежит у меня этот портрет. Жаль, что он испорчен, прорван, а то бы я мог продать его за сто франков, — жаловался старик.
Отец попросил его показать этот портрет. Старик неохотно согласился: лень было лезть на чердак. Вскоре он притащил маленький портрет ребенка, написанный в голубоватых тонах. Щека девочки была прорвана на портрете. Видно, автор сам, уже в состоянии невменяемости, пытался прибить портрет прямо к стене через холст. Отец долго смотрел на портрет, а потом попросил хозяина одолжить ему этот портрет на один вечер. Хозяин согласился, думая, что русский художник хочет сделать копию с одной из последних вещей Ван Гога. И вот родители мои унесли портрет к себе в номер гостиницы, и за один вечер мама заштуковала дырку в холсте, а отец реставрировал его так точно, что никаких следов от дырки не осталось. На следующий день они вернули полотно хозяину.
— Ну вот, месье, — сказал Петр Петрович, — теперь вы можете продать эту вещь в Париже по крайней мере за десять тысяч франков!
Хозяин был сражен этой удивительной простотой и щедростью молодого русского художника…
Я хожу по галерее и думаю, что, может быть, где-то в Париже, в частном собрании, висит портрет девочки работы Ван Гога, заштопанный руками дочери Сурикова и отреставрированный молодым Кончаловским.
В юность мою был у меня в Париже друг, один из учеников моей тетки, — Брис. Дружба началась в Париже, потом продолжалась в Москве, куда Брис приезжал на практику. Он постоянно бывал у нас в доме как близкий человек, и отец мой искренне привязался к нему. Дружба наша продолжалась, пока Брис не уехал во Францию. Больше мы не видались.
Только через тридцать два года Брис приехал в Москву уже как турист. Он пришел ко мне неожиданно, но я сразу узнала его, хотя лохматые черные волосы его стали белыми. Он был уже вдовцом, дедом троих внуков, старым инженером, имеющим серьезные научные труды. Но осталась при нем его милая манера говорить по-русски бегло и с сильным акцентом, остались добрая, с хитрецой улыбка и корректная простота в обращении. Словом, это был тот же Брис, только чуть полнее и совсем седой.
Мы встречались несколько раз, он торопился на родину, я провожала его на аэродроме. Очень хотелось подарить ему что-нибудь на память, и я привезла ему, знатоку и любителю русской старины, старинную чашку елизаветинских времен работы крепостных художников. Брис был растроган, мы простились дружески, горячо. Я не собиралась быть в Париже, но на всякий случай Брис дал мне свой адрес…
Теперь этот адрес я назвала шоферу такси, садясь в машину на авеню Д’Опера.
— Но, мадам, ведь это очень далеко… Сейчас уже семь часов…
— Ничего. Везите.
Мы поехали через весь Париж в этот серенький дождливый апрельский вечер. Мы ехали через Латинский квартал, мимо Бельфорского льва, за ним начиналась дорога к Орлеанским воротам, и, наконец, мы выехали из Парижа, чтобы промчаться между пригородными рощицами, фермами, какими-то чудесными садами и огородами и оказаться через час в местечке Ссо. Шофер такси, старый скуластый человек в рыженькой кепке, с добрыми, нависшими над глазами веками, как у старого фокстерьера, внимательно приглядывался ко мне, пытаясь начать разговор. Слыша мой твердый выговор, он посчитал меня за итальянку.
— Вы случайно не из Рима, мадам?.. Может быть, вы из Милана?.. Мне что-то кажется, что вы итальянка. Не знаю… Но только вы не француженка… — И он вопросительно поглядел на меня, вежливо не настаивая на откровенности.
