Теперь же, когда я думаю об этом, мне приходит на ум какое-то свое трудное "накануне". И воскресает в сознании полузабытый, но немало откровенный разговор с самим собой.
Помнится, затеяло будто бы невзначай Сомнение:
- Как все это неприятно...
- Понимаю, - с усмешкой перебила Воля, - ищешь лазейки, как выйти из игры?..
- Ничуть, - стушевалось Сомнение. - Просто хочу поразмышлять свободно.
- Вижу тебя насквозь!
- Послушай, Воля, давай поговорим любя. Может быть, с нас хватит приключений? Причем, позволю тебе заметить...
- Заткнись!..
- Зачем так грубо? Вот ты опять ругаться. Знаю, ты играешь на слабости. Да, не смейся - я иногда из-за этого страдаю. Но здесь, посуди, уж очень необычный риск...
- Все?
- Покамест.
- Ясно. Есть, конечно, на твоей стороне доводы рассудка. Однако опыт закаливает умение.
Даже если нам представится один шанс из ста - надо им воспользоваться и избежать худшего...
- Ну, а если?.. - вкрадывалось Сомнение.
- Что ж... - после паузы вступила Воля, - я защищаю Имя. Взялся - ходи! Имя иногда можно сохранить ценою жизни. Так что только вперед.
Он сегодня лучше выспался. Или утро взбодрило... На рассвете прохлада ароматна.
В Петровском парке безлюдно. Лишь шины велосипеда шуршат песчаной тропкой старинной липовой аллеи. Приятно чувствовать на педалях пружинистые ноги. Где-то на Верхней Масловке горланят петухи. И просыпается Ходынка: закашлял, зачихал старенький "Рон", будто слезая с печки. Его передразнил другой мотор, бодрее. Пошел. Потом в приглушенное жужжание вплелось еще одно. Подальше зачавкал "Мерседес"... Очень мягко заговорила "Пума".
День настал, но солнце еще не поднималось.
После всех доработок ИЛ-400 вновь собрали на аэродроме, и Арцеулов сделал несколько вполне удачных пробежек, доводя самолет до отрыва от земли. У него создалось впечатление, что можно идти в полет. Сказал об этом Ивану Михайловичу Косткину, которому симпатизировал больше. Косткин, в свою очередь, поспешил обрадовать Поликарпова. Восторженный Николай Николаевич стал повторять на каждой фразе: "Вот и прекрасно! Превосходно!"
Директор предложил:
- Тогда не будем медлить. Если на завтра?.. На рассвете?
- Давайте, - согласился летчик.
Так и решили.
Вечером с испытателем разговорились летчики Минов и Фегервари. Сперва так, ничего не значащий, шутливый разговор. Арцеулов об испытаниях - ни слова. Минов не выдержал и спросил:
- Что-нибудь прояснилось?
Арцеулов помедлил, говорить не хотелось. Но и отшутиться не счел возможным.
- Завтра на рассвете. Зевак поменьше, да и воздух спокойней.
Товарищи смотрели ему в глаза. Наступила неловкость, ничего не оставалось, как улыбнуться.
- Да, завтра. Либо всей ватагой пить пиво на "Стрелку", либо... собирайте деньги на венок.
На этом разговор замялся. Арцеулов подосадовал на себя.
Минов пошел проводить его. Шли молча. Когда стали прощаться, Арцеулов сказал:
- Леонид Григорьевич, прошу вас... На самый крайний случай: жене пока ни слова.
- Понятно, Константин Константинович, что за вопрос!
Взлетать решили прямо от ангара но диагонали и чуть под горку, правее Ваганьковского кладбища. Полный штиль, а солнце поднимется - не помешает: будет подсвечивать с хвоста. Все хорошо; только вот народ: такое событие от авиаторов не утаишь. У всех ангаров толпятся люди. И личный состав Московской школы налицо: комендант аэродрома все другие полеты отменил.
Арцеулов пошел на взлет. Он двинул сектор вперед - дал полный газ не сразу, а убедившись, что направление разбега выдержано. И тут же самолет легко, даже очень легко взлетел. Затем, повиснув в воздухе, сам запросился вверх. Чтобы сдержать этот порыв, летчик энергично отдал ручку от себя, но не тут-то было!..
Ему пришлось навалиться на ручку управления двумя руками. Вот она уже до конца вперед, уперлась в бензобак... Летчик не верит своим глазам и ощущениям: рули высоты полностью вниз, а самолет рвется все круче в небо.
Сильней всего ошеломляет в воздухе явный абсурд. И здесь неповиновение машины было ошеломляющим, но у земли в такой ответственный момент нет места эмоциям. Летчик что есть сил жмет на ручку управления, а ручка стремится к нему с усилием в несколько пудов.
Может быть, он так и поборолся бы еще с минуту, но вдруг фанера спинки не выдержала - оторвалась от кресла, и Арцеулов почувствовал, как под упором ручки тело его сдвинулось назад...
Словно торжествуя, что вырвался из рук и может теперь творить любой кураж, самолет резко вздыбился. Москва в утренней дымке, с золотом куполов кое-где на возвышениях опрокинулась вниз и исчезла под крылом. Хоть нос самолета и устремился свечой в перистые облака, летчика охватило чувство щемящей пустоты. Конец!.. Мотору не удержать вертикально висящий самолет. Скорости уже нет. Тошно, как на качелях, когда взметнулся к самой перекладине... Вот сейчас, сию секунду начнется падение назад, на спину. И он не ощущает в руках упругих и податливых канатов: оборвались!.. Как будто, это все. Надежды на удачу больше нет!
Сотни глаз внизу застыли в оцепенении. Столь ослепительного зрелища еще не приходилось видеть. ИЛ-400 прямо со взлета устремился на "мертвую петлю"... Но нет! Без разгона петля еще никому не удавалась... Вот в диком безрассудстве самолет теряет спасительную скорость. "Да что же это, самоубийство?.." Людям представилась повисшая машина в плане, и вдруг она вспыхнула оранжевым огнем. ИЛ озарился таким невероятным светом, что люди ахнули. Озарение такое бывает в горах, когда ударит рассвет в снежную вершину... Солнце кинуло на самолет первые лучи.
В толпе кто-то истошно крикнул:
- Братишки, это гроб!
Возможно, Арцеулов еще надеялся на что-то. Во всяком случае, почувствовав падение, он не выключил мотор (что было бы вполне логично), а лишь немного прибрал газ. Никаких просветленных мыслей длиною в жизнь! Лишь одна-единственная мысль сигналила: "В последний момент выключить мотор!.. Выключить перед самым ударом!"
К большому удивлению всех, самолет перевалился на нос, но не слишком: ускоряясь, стал падать почти плашмя. Арцеулов балансировал, как мог, элеронами, держа левую руку на лапках зажигания и все с той же долбящей мыслью: "Выключить перед ударом!"
И он выключил его, быть может, за полсекунды.
Удар воспринял как что-то внешнее: словно далекий раскат грома. Нос фюзеляжа, будто не торопясь, стал изгибаться. И вдруг все пропало. Стало темно. Так, будто провалился в яму. А может быть, на мгновение он потерял сознание?.. Во всяком случае, тут же пришел в себя, не понимая, что с ним. Чудилось журчание какого-то ручья.
