Я быстро подружился с Гликманом. Он по складу характера был совсем гражданским человеком, обращавшимся с подчиненными по-граждански, по-товарищески («прошу пойти» или «будьте любезны направиться туда-то или сделать то-то…»). Никогда не грубил подчиненным. Его удручала массовая бравада солдат и офицеров по поводу «умения выпить и контактов с бабами…» и особенно похвальба по приобретению трофеев. Он нигде ничего не брал принципиально, даже говорил, что у него поверье: если возьмет какие-то вещи, то непременно будет убит. Правда, в Потсдаме, находясь в одном из дворцов, он прихватил валявшийся толстенный альбом с черно-белыми гравюрами на религиозные темы. Мы листали альбом, а он, с нескрываемым удовольствием, даже нежностью, комментировал каждую гравюру. Затем, через пару дней, он внезапно сжег альбом, несмотря на мои протесты, заявив, что не хочет насмешек окружающих, если его убьют и обнаружат в вещах только этот альбом.
Там же, под Потсдамом, он сообщил, что меня представили к ордену за участие в штурмовых отрядах. Я отнесся к этому почти безразлично, считая, что главная награда — это остаться живым и не покалеченным.
Меня, из-за еще не зажившей раны, оставили вначале телефонистом на батарее, но после падения Берлина, когда перевязки кончились, я вновь дежурил на промежутках, на НП, включался в штурмовые группы. Правда, конец войны стремительно приближался, и уже совсем бессмысленное сопротивление противника слабело с каждым днем. Опишу кратко последние дни.
После взятия Потсдама нас (всю бригаду) перебросили к западной окраине Берлина, где, как нам сказали, немцы пытались вырваться из окружения. Там мы встали в противотанковую оборону, расположившись по обе стороны дороги, идущей из города на запад. Установили орудия, вырыли небольшие щели и стали наблюдать за происходящим впереди. В центре города непрерывно гремела канонада, рвались мины, трещали пулеметы и автоматы. Один или два дня наблюдали, как наши самолеты бомбили укрепившихся, скорее застрявших, немцев в сотне-другой метров от нас. Никто не пытался нас атаковать, хотя пехоты здесь было мало. Настало 1 мая, и вдруг все стихло. Нам сообщили, что Рейхстаг пал, Гитлер и Геббельс покончили с собой, а противник сдался. Наступила тишина, и вскоре по дороге потянулась нескончаемая колона пленных в серо-зеленых шинелях с редким охранением, один-два солдата на 100–200 немцев. От колонны то и дело отваливались отдельные фигуры и падали на обочину. Никто не обращал на них внимания, ни охрана, ни бредущие строем немцы. Колонна прошла, а фигуры солдат валялись, не проявляя признаков жизни. Мы отправились выяснить, в чем дело: может, это были брошены умирающие раненые? Подошли к одному телу. Оказался совсем молоденький солдатик, 16–17 лет в новенькой добротной форме. Лицо розовое, хотя лежит неподвижно в той позе, как упал. Оказалось, что он пьян до бесчувствия. Перевернули на спину, вытащили документы. Никакой реакции. Прочитали, что он член «Гитлерюгенда» — военизированной молодежной организации. Положили документы обратно и осмотрели еще несколько фигур. То же самое — юнцы, мальчишки, призванные фашистами. И не жалко было заведомо посылать на убой детей? Впрочем, фашистам ничего и никого не жалко, даже своих детей. Считай, что этим повезло, остались живыми. Мы ушли, а вскоре снялись с позиций и двинулись дальше на запад, к Эльбе, навстречу союзникам, которые уже подходили к реке.
Легко, почти без боя, мы заняли подряд два города, сильно пострадавших от бомбежек и местами охваченных пожарами: Шпандау и Ратенов. Населения не видно, попряталось. Наверно, как и раньше, сгорят города, думали мы. Однако они уцелели, хотя и сильно пострадали. Вот и последняя позиция перед Эльбой. Вечерело. Меня оставили на промежутке, хотя я упрашивал, чтобы взяли на передовую. Хотелось посмотреть, как все кончится. «Завтра последний бой, придешь утром», — сказали мне. Пушки заняли огневые позиции.
Утро 7 мая. Тихо, ни одного выстрела. С НП сообщили, что немцы прекратили сопротивление, будем сматывать связь. Ощущение, что все вот так просто кончилось, хотя никаких сообщений и команд. Победа!
Я с кем-то отправился к Эльбе. Навстречу плотный поток возвращающихся беженцев, старики, женщины, некоторые с уцепившимися за них детьми. Коляски с вещами и младенцами. Идут, уставившись в землю и испуганно озираясь, когда подходит солдат или им кажется, что подходит. Откуда их столько и куда бежали, бросив все нажитое? Впрочем, понятно, что бежали они на Запад к нашим союзникам от «диких, нищих и жестоких орд с Востока», как нас описывала гитлеровская пропаганда. Сохранился ли их кров? Впрочем, нам все равно. Вот мы выходим на лесистый берег Эльбы. Здесь она довольно широкая, метров сто или более. По ту сторону реки англичане или американцы, не разглядишь. Валяются брошенные беженцами вещи, масса тряпья и обрывков бумаги. Многие, если не все, беженцы хотели, но не смогли переправиться на тот берег. Вдоль реки, притулившись к лесу для маскировки, сиротливо разбросаны брошенные мощные зенитные орудия. Связисты сматывают связь, и больше никого. Один связист рассказал, что, когда наши передовые части вышли к берегу и занимали позиции вдоль реки, оба союзника (здесь и там) устроили довольно жестокую «игру». Как раз в это время от берега отчалила очередная большая лодка с беженцами, рвавшимися на ту сторону. Наши не препятствовали. Как только лодка стала приближаться к другому берегу, оттуда застрочил пулемет и стал отгонять лодку прочь. Лодочники, естественно, испугались и бросились обратно. Вот лодка стала приближаться к нашему берегу. Тогда уже наш пулеметчик стал стрелять по ней (естественно, мимо), и лодка ринулась обратно. Так ее гоняли от одного берега к другому, и лодка удалялась по течению, не имея возможности нигде пристать. Вскоре она скрылась за поворотом и, наверное, где-то все же пристала, но что пережили пассажиры!
Свернув связь, мы вернулись обратно, дожидаясь дальнейших распоряжений. Мимо тянулась непрерывная лента немецких беженцев, возвращавшихся домой. Вскоре пришла команда для всех частей: «При появлении любого самолета не стрелять!» Капитуляция, поняли мы. Будет подписание акта. Я вышел из шалаша наружу. Прошло какое-то время, и я услышал шум приближающихся самолетов, и прямо над головой, низко, почти на бреющем полете пронеслось несколько гражданских самолетов в сопровождении истребителей. Делегация союзников, догадался я, а низкий полет на всякий случай, чтобы ненароком не подстрелили. Вскоре раздался характерный, ноющий звук одиночного немецкого самолета, летящего без прикрытия в том же направлении, но на большей высоте. Немец летит на подписание акта о капитуляции, понял я. Было что-то сиротливое и обреченное в полете этой одиночной машины. Или мне так казалось?
