Но доктор Кротость, похоже, не услышал в моих словах поток гордости, поэтому я запнулся и довольно неловко пошутил, надеясь сменить тему.
— Кстати, — вдруг вспомнил он, — у меня твой пистолет. Как ты смотришь на то, чтобы продать его мне? Я бы хотел послать его домой в качестве сувенира.
— Извините, сэр, не могу. Он мне не принадлежит.
— Жаль, — вздохнул он и встал, — но если передумаешь, дай мне знать. Мои родные в Австралии будут в восторге. — Он задумчиво посмотрел на меня. — Мы почти ничего не можем сделать с твоим энурезом. Ночью санитар будет тебя будить через определенные промежутки времени. Тебе не ограничено передвижение по госпиталю, как другим пациентам. Можешь ходить в кино и в общую столовую. И пожалуйста, больше никаких шуток относительно лезвий.
В ту ночь санитар будил меня каждый час, на следующую ночь тоже, потом еще одну. На четвертую ночь меня не беспокоили, и энурез поспешил доказать, что он никуда не делся. Меня снова начали будить, потом без предупреждения прекратили. Эффект тот же. Я отлично понимал, чего добивались врачи. Они просто хотели установить, действительно ли я болен. Слишком уж велик был поток симулянтов.
Такому обращению подвергались все, поэтому я не протестовал, а вскоре и вообще перестал обращать внимание на мелкие неудобства. Как бы там ни было, а жизнь в палате «Р-38» была несравненно приятнее, чем на Павуву. Здесь происходило немало интересного, если не сказать странного.
Пожалуй, самым странным был капитан Полночь.
Он вставал с койки, вытягивал в стороны руки, словно крылья, выгибал спину и начинал бегать по палате на цыпочках, поднимая и опуская «крылья» и наклоняя тело, как самолет, и при этом монотонно жужжал.
— Капитан Полночь вызывает аэродром, — выкрикивал он. — Капитан Полночь вызывает аэродром!
Пациенты тотчас включались в игру:
— Эй, капитан, будь осторожен, у тебя Зеро на хвосте!
— Внимание, капитан! Зенитки!
— Хорошая работа, капитан! Ты отправил Зеро к праотцам!
Рядовой Дитя сидел за решеткой, отделявшей нас от буйных пациентов. Я был очень удивлен, заметив его там. Он робко посмотрел на меня и попросил чего-нибудь сладкого. Я дал ему конфет и не мог не обратить внимание на его руки — ведь это был тот самый Дитя, который задушил японца! У него были короткие, широкие руки художественной мощи. Интересно, подумал я, как это прошлое деяние связано с его безумием? Была ли это кара? Раскаяние? Или тут не было никакой связи?
Я спросил о Дите у санитара.
— Он дошел до предела, — сказал санитар. Парень побывал на Павуву и знал, что говорит. — Помнишь дорогу, что идет вокруг острова? Там еще всегда стоит маленький аэроплан. В общем, этот парень однажды вышел на дорогу и забрался в аэроплан. Его схватили, когда он уже запустил мотор. На вопрос, куда он собрался, тот ответил: «Домой, мне надо домой! Я должен вырваться из этого ада!» После этого его привезли сюда.
Его привезли на Банику. Это, конечно, не дом, куда ему так хотелось попасть, но здесь, по крайней мере, не было войны. И в конце концов он обязательно попадет домой. Для Дитя война закончилась. Он отправится домой и, быть может, вновь обретет рассудок. Интересно, а сколько еще смог} выдержать я?
С тех пор как я перелез через борт «хиггинса» на Гуадалканале и увидел разлапистые ветви пальм над головой, больше всего я боялся именно безумия. Все, что угодно, — смерть, плен, но только не безумие. Но я всегда считал: безумие приходит не изнутри — от давления обстоятельств на человеческий мозг, а снаружи — от пули, кусочка шрапнели, контузии. Иными словами, я считал его причины физическими, а не умственными.
Здесь, в палате для душевнобольных, я понял, что был не прав. Я увидел, что может сделать с человеческим разумом отчаяние.
Я думаю о больных маниакально-депрессивными синдромами. Они — настоящие сыновья отчаяния. Я их видел. Я чувствовал, насколько подавлен, угнетен их дух, и никак не мог себе представить, что могло случиться с человеком, чтобы превратить его в безмолвное привидение, разгуливающее по палате со стиснутыми губами и пустыми глазами.
Баника, конечно, была раем, и, как в любом уважающем себя раю, здесь существовал запретный плод, во всяком случае для срочнослужащих — медицинские сестры.
— Здесь нет ничего личного, — объяснил мне санитар, рассказавший грустную историю Дитя, — просто они женщины, а женщины здесь могут принести только несчастье. От них слишком много неприятностей. — Он сделал паузу и продолжил: — Знаешь, когда мы прибыли на Банику, здесь не было никаких медицинских сестер. Только доктора и мы. — Он тяжело вздох-пул. — Хорошее было время. Доктора всегда делились с нами полученным спиртным, да и всем остальным тоже. Мы жили как одна большая семья. Еда была отличной, и доктора не обижали. Они никогда не пользовались служебным положением. Мы и так все исполняли. Мы отлично уживались вместе. — Он еще раз вздохнул, и его лицо заметно помрачнело. — А потом прибыли медсестры, и все сразу переменилось. Мы стали плохими парнями. Больше не было хорошей выпивки, еды и дружелюбной атмосферы. Сестры говорили только с докторами, а доктора — с Богом. Беда в том, что работы не стало меньше, и она не стала легче. Более того, она стала тяжелее, и намного. А посмотрите, во что сестры превратили базу! Для них возвели настоящее укрепление, которое теперь охраняет чуть ли не батальон военной полиции. Представь, что чувствуют простые парни вроде нас, когда видят офицера, раскатывающего в джипе с медицинской сестрой? У него же в кобуре пистолет! Что это значит? А то, черт возьми, что он собирается защищать честь этой женщины от посягательств черни, то есть нас! Мы — главные враги, которых нужно опасаться! — Его голос звенел от обиды. — Это безумие! Это неправильно! Несправедливо! Женщинам здесь нечего делать! Если нельзя прислать сюда женщин для каждого, пусть все сидят дома!
* * *
В госпитале была приличная библиотека, и чтение стало моим отдохновением. Я проглатывал по две-три книги в день, пренебрегая вечерними киносеансами. Часто, когда выключали свет, я продолжал читать, сидя в туалете.
Но, в конце концов, удовлетворив потребность к чтению, поначалу казавшуюся мне ненасытной, я все-таки пошел в кино. В моей душе пробудилось некое новое чувство, нечто сродни стыду. Меня начала угнетать праздность моей жизни в госпитале. Я начал сравнивать свое безбедное существование со спартанским режимом моих товарищей на Павуву и сам удивился, ощутив презрение к себе. Мой протест против несправедливой лотереи исчез, и я уже начал забывать истинные причины своего побега в госпиталь.
