Наступили для Михаила черные дни. В конце марта 29-го года он писал жене из Москвы: «…ты не можешь представить, как далеко распространилась эта клевета против меня! Об этом только и разговоров в литературных и читательских кругах. Знает не только Москва, но и вся провинция. Меня спрашивали об этом в Миллерово и по железной дороге. Позавчера у Авербаха спрашивал об этом т. Сталин. Позавчера же иностранные корреспонденты испрашивали у ГОСТа согласие, чтобы телеграфировать в иностранные газеты о «шолоховском плагиате». Разрешение, конечно, дано не было. А до этого ходили такие слухи, будто я подъесаул Донской армии, работал в контрразведке и вообще заядлый белогвардеец. Слухи эти не привились ввиду их явной нелепости, но и про это спрашивал Микоян; причем — любопытная подробность — когда его убедили в ложности этих слухов, он сказал: «Даже если бы Шолохов и был офицером, за «Тихий Дон» мы бы ему все простили!» Меня организованно и здорово травят. Я взвинчен до отказа, а в результате — полная моральная дезорганизация, отсутствие работоспособности, сна, аппетита. Но душой я бодр! Драться буду до конца! Писатели из «Кузницы» — Березовский, Никифоров, Гладков, Малышкин, Санников и пр. — люди со сволочной душонкой, сеют эти слухи и даже имеют наглость выступать публично с заявлениями подобного рода. Об этом только и разговору везде и всюду. Я крепко и с грустью разочаровываюсь в людях… Гады, завистники и мерзавцы, и даже партбилеты не облагородили их мещански-реакционного нутра. Все это уже рассвищется. В печать пойдет в воскресенье опровержение».
Действительно, в воскресенье, 29 марта, опровержение было опубликовано в «Правде» и «Рабочей газете» в виде «Письма в редакцию» за подписью Серафимовича, Авербаха, Киршона, Фадеева и Ставского. В нем звучало грозное предупреждение: «Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении «конкретных носителей зла» для привлечения их к судебной ответственности». Но в «Письме», написанном в столь решительных тонах, почему-то не упоминалась большая работа, предшествующая его появлению на свет. Стараниями Серафимовича была создана комиссия во главе с Марией Ильиничной Ульяновой, которой доверялось подтвердить или опровергнуть авторство Шолохова над «Тихим Доном». Михаил привез из Вешенской в комиссию 800-страничный рукописный вариант двух книг романа, привел на заседания Васю Кудашова и других своих друзей, которым в свое время читал в Камергерском «Тихий Дон» по рукописи. Члены комиссии постановили единодушно: обвинения в плагиате — клевета. Отчего же это решение не упоминалось в «Письме» хотя бы одной фразой? Михаил спросил об этом у Александра Серафимовича, и тот ответил, что и он, и Мария Ильинична предлагали это рапповским секретарям, входившим в комиссию, но Авербах заявил, что авторитет РАППа, да и авторитет Шолохова, лишь пострадает от сообщения о факте работы серьезной комиссии из-за злостной, мелкой, не нуждающейся в опровержении клеветы. В итоге о деятельности комиссии можно было лишь догадаться по такой фразе в «Письме»: «Пролетарские писатели, работающие не один год вместе с т. Шолоховым, знали весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над «Тихим Доном», материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей». Однако, пока комиссия не завершила работу, ни Авербах, ни кто-либо другой из РАППа не выступил публично в защиту Шолохова.
Объявленное рапповскими вождями желание подать в суд на «конкретных носителей зла» означало для Михаила, что ему еще не раз придется доказывать свою правоту в различных инстанциях, поэтому не было смысла везти назад в Вешенскую увесистую рукопись, и он передал ее на хранение самому близкому человеку в Москве — Василию Кудашову.
…Это была та самая знаменитая рукопись «Тихого Дона», которую много лет спустя спрячет от глаз людских женщина по имени Матильда, жена Василия Кудашова. В 1941 году Кудашов ушел добровольцем защищать Москву, потом работал во фронтовой газете и очень хотел в ту пору встретиться с Шолоховым, чтобы передать ему рукопись «Тихого Дона». Но встретиться им больше было не суждено. В октябре Кудашов попал в плен, где и умер от туберкулеза через два года. Матильда именно Шолохова посчитала виновным в смерти мужа: отчего, мол, не вызвал его с фронта? Много позже, когда Советского Союза не стало, она решила продать чужую рукопись подороже, но так и не смогла этого сделать, съедаемая смертоносным раком. Потом по неверному пути Матильды пошла ее дочь, и ее тоже свел в могилу рак. Рукопись не принесла им счастья, да и не могла: слишком много огорчений ее отсутствие принесло в конце жизни больному Шолохову, в который раз обвиненному в плагиате наследниками Березовского… Лишь в конце XX века рукопись будет извлечена на свет Божий из-под спуда, как бы мистически подтверждая своим появлением то, что «Тихий Дон» — лучшая книга минувшего века.
* * *
После опубликования «Письма» секретарей РАППа сплетники поутихли, затаились. Но Михаила не оставляло предчувствие, что это не конец чего-то нехорошего, а всего лишь начало. «Верхним чутьем» охотника ощущал он, что без участия рапповских вождей в «деле о плагиате» не обошлось. Так порой чувствуем мы в своей квартире присутствие чужого человека, хотя не видим его: то ли улавливаем незнакомый запах, то ли ощущаем, что кто-то вытеснил собой пару метров хорошо знакомого пространства. Клевета распространялась удивительно ровным фронтом, не оставляя пустот, словно полчище саранчи, пожирающей хлебное поле. Михаилу и самому доводилось слышать слухи о других людях, но ни разу он не сталкивался с тем, чтобы их повторял едва ли не каждый встречный, как свежую газетную новость. Всегда было так, что кто-то слышал сплетню, а кто-то не слышал. И только троцкистские «платформы» разлетались по городам и весям страны, как сплетня о старушке: все о них слышали, хотя мало кто читал. Но бесперебойность работы этого невидимого телеграфа обеспечивали тайные или явные сторонники Троцкого практически в каждой более или менее крупной парторганизации. «Кузница» же, понятное дело, такими кадрами не обладала. Зато ими обладал четырехтысячный РАПП с организациями по всей стране, которыми нередко руководили те же троцкисты, отправленные в провинцию на «исправление», как, например, небезызвестный Семен Родов.
6 августа 1929 года, когда, казалось бы, сплетня о плагиате уже затихла, на закрытом заседании комфракции РАППа, где разбиралось «дело Шолохова», зловеще прозвучали слова: ««Тихий Дон» — воспоминания белогвардейца», «идеализация кулачества и белогвардейщины».
