В Берлине Альберт Шпеер снова стоял перед своим фюрером. Советская артиллерия и союзнические истребители непрестанно бомбили город, и Адольф Гитлер спустился в свой огромный неприступный бункер за канцелярией рейха. Он полностью отрезал себя от мира, даже от каталогов, предназначенных для музея произведений искусства в Линце, которые в лучшие времена скрашивали его мрачные дни. Он не мог уже, например, смотреть на фотографию вермеерского «Астронома», его самой любимой картины, изображающей великого мудреца в льющемся из окна свете, слегка отвернувшегося от зрителя и протянувшего руку к глобусу, словно собираясь охватить мир. Но чертежи перестройки Линца все еще были с ним, под землей (модель Линца хранилась тут же, поблизости, в подвале новой канцелярии). У него все еще была мечта. Бледный, истощенный, он оставался человеком железной воли, человеком, который, понимая свое затруднительное положение, не в силах был осознать, что его империя обречена.
И он не терпел неподчинения. Его личный секретарь Мартин Борман сообщил ему, что Шпеер ездил в Рур и пытался убедить гауляйтеров ослушаться приказа «Нерон» и сохранить инфраструктуру Германии.
Шпеер не отрицал этого. Гитлер, известный своими вспышками неудержимого гнева, но не страдавший от отупляющей паранойи, посоветовал своему другу и министру вооружений взять больничный.
– Шпеер, – сказал он, – если сумеешь убедить себя, что война не окончена, сохранишь министерство.
– Я не могу, – ответил Шпеер, – как бы я того ни хотел. Да к тому же я не желаю быть одной из свиней в твоей свите, которые говорят тебе, что верят в победу, не веря в нее.
– У тебя двадцать четыре часа на то, чтобы обдумать ответ, – Гитлер развернулся на каблуках. – Завтра сообщишь мне, осталась ли у тебя еще надежда на победу.
Как только Шпеер ушел, Гитлер велел руководителю своей транспортной службы разослать телеграмму, подтверждающую приказ «Нерон». «В список подлежащего уничтожению, – писал Шпеер, – снова попали все мосты, средства передвижения, паровозные депо, все промышленные установки на товарных станциях, оборудование мастерских, шлюзы каналов. Все локомотивы, пассажирские и товарные вагоны, грузовые суда и баржи должны были быть полностью уничтожены, а каналы и реки забиты тонущими в них кораблями». Иными словами, Гитлер отдал приказ о полном уничтожении рейха.
Тем вечером Шпеер отправил Гитлеру письмо. «Я вряд ли могу и дальше верить в успех нашего правого дела, – говорилось в нем, – если в течение этих решающих месяцев мы единовременно и систематично будем уничтожать основы существования нашей нации. Эта такая громадная несправедливость по отношению к нашему народу, что если мы это сделаем, Судьба не сможет оставаться на нашей стороне. Поэтому я умоляю тебя отказаться от этой меры, которая принесет столько вреда людям. Если бы ты только мог пересмотреть свое отношение к этому вопросу, я сумел бы с прежней верой и отвагой и величайшей энергией продолжить свою работу. Наша судьба больше не в наших руках. Только высшее провидение способно изменить наше будущее. Все, что нам остается, – стоять на своем и не терять веру в вечное будущее нашей нации. <…> И да хранит Германию Бог».
Гитлер отказался принять письмо и потребовал устного ответа. 30 марта 1945 года, стоя перед фюрером, которого он так любил и которому так исправно служил, Альберт Шпеер не мог больше сопротивляться.
– Мой фюрер, – сказал он, – я безоговорочно остаюсь с тобой рядом.
* * *
Три дня спустя в шестистах километрах к западу от Берлина Уокер Хэнкок и Джордж Стаут вошли в Зиген – немецкий город, загадка которого, сулившая художественные сокровища, мучила их долгие месяцы.
Письмо Уокера Хэнкока Сайме 4 апреля 1945
Дорогая моя Сайма!
Последние несколько дней были самыми невероятными во всей моей жизни. Например, я проделал долгий путь с Джорджем Стаутом и викарием из Ахена в место, где были спрятаны величайшие сокровища искусства Западной Германии. Мы вошли в город в день, когда его взяли наши. Передвигаться можно было только по одной дороге, потому что на окрестных холмах все еще оставались «очаги сопротивления». Время от времени до нас доносились отзвуки артиллерийского и пулеметного обстрела (опасности не было, но добавляло красок в общую картину). Город жестоко бомбили в течение трех месяцев, последние две недели здесь шли уличные бои, так что можешь (или, скорее, даже не можешь) представить, на что он был похож. Редкий местный житель показывался из укрытия – в основном здесь царило полное запустение (лужа крови и валяющаяся рядом с ней американская каска объясняют все), та же знакомая разруха, что и повсюду.
Наш проводник помог нам найти вход в туннели, где прятали произведения искусства. В отличие от опустевшего города они кишели несчастными, жалкими людьми. По узкому коридору мы отправились в темную, удушливую шахту. Люди населяли ее так тесно, что было непонятно, как можно выжить здесь хотя бы день. А ведь никто из них не выходил оттуда в течение двух недель. Мы спускались все глубже и глубже в сердце холма, и, когда глаза привыкли к темноте, а уши научились различать полушепот (вот только наши носы не могли привыкнуть к тошнотворной вони), мы поняли драматизм всей ситуации. Мы были первыми американцами, которых видели эти люди. Они перешептывались: «Amerikaner! Amerikaner! Sie kommen! Американцы! Они идут!» Матери в страхе подзывали к себе детей.
Но боялись не все. Один малыш взял Джорджа за руку и прошел с ним большую часть пути. Другие пытались говорить с нами по-английски. Там были старики, дети, больные, они лежали на койках или сбивались в кучи. А мы все шли и шли – полкилометра вглубь горы.
Уокер Письмо Джорджа Стаута жене Марджи 4 апреля 1945
Дорогая Марджи!
Я уже четыре дня не писал – я сейчас на фронте и не могу найти лишней минутки <…>, [но] позавчера произошло событие настолько исключительное, что заслуживает гораздо большего, чем скудный набросок в общих чертах, которым я спешу с тобой поделиться. Не могу назвать тебе город – далеко к востоку от Рейна, – потому что и он, и то, что внутри, пока держится в секрете. Мы узнали о том, что здесь [в Ахене] находится склад, еще в прошлом ноябре, а с тех пор он не прекращал пополняться. Мы знали, что он где-то в шахте, на краю города. Мы нашли немецкого священника, поистине бесстрашного, которому приходилось там бывать и который предложил стать нашим проводником.
В город уже вошли танковые войска, за ними – пехота. Сражение шло весь день, но немцы в большинстве своем уже отступили. Мы въехали в город в 16.30: Уокер Хэнкок, два солдата, священник и я. Улицы были небезопасны для проезда из-за мусора и обрушившихся линий троллейбусных проводов. Доносились звуки редкой артиллерийской стрельбы. Немецкие солдаты сдавались, не оказывая сопротивления. Мы встретили местных жителей, медсестру и хромого юношу. Он сообщил, что ищет сестру с другого конца города, и хотел знать, не опасно ли туда идти. Все это было привычно и случалось с нами много раз до того.
