Наталья Муравьева - Беранже

Эти стихи Беранже сложил после одного из концертов общества «Орфеон», который очень порадовал его.

Может быть, именно музыка прежде всего призвана облагородить людские сердца, пролить в них мир, приобщить народ к пониманию высшей красоты, думал старый песенник.

Несколько месяцев спустя после того концерта Вильгем умер.

«…Умер шестидесяти лет, в бедности, совершенно изнуренный, с постоянной мечтой о распространении своего метода, плода двадцатидвухлетней работы. Власти города и департамента, преподаватели его школы, ученики провожали его гроб до кладбища, где ему были оказаны почести, которых он мог ожидать при жизни», — напишет Беранже в примечании к песне, посвященной Вильгему.

Редеет круг старых друзей Беранже. Вскоре вслед за Вильгемом умер типограф Лене в Перонне.

Умерла и старая тетушка Мари Виктуар… Из кружка времен «Обители беззаботных» остался один Антье да верная Жюдит, которая всегда рядом со своим другом-песенником.

Раз в неделю Беранже устраивает большие обеды для друзей. Общество за столом иногда собирается многолюдное. Но в этих трапезах ничего официального, парадного, показного. Ни лакеев, ни пышных туалетов, ни изысканных блюд, ни лицемерных речей. Никакой пыли в глаза. Обитатели домика в Пасси и их гости неподвластны жестким обручам светского этикета, модного жеманства, ходячих предрассудков. Все здесь дышит разумной простотой и свободой.

Хозяйка стола радушна, но без аффектации, полна достоинства, но без чопорности. Она все еще хороша, синеглазая Жюдит, хотя каштановые локоны вдоль ее щек поседели, а стройный стан несколько раздался. Все те же неторопливые, полные грации движения, проницательный взгляд, мелодичный голос, безошибочный вкус (ей очень к лицу черное шелковое платье с белой вставкой в виде «голубиной грудки»).

На столе букет роз и строй бутылок с виноградным вином. Розы и вино — это единственная роскошь, которую признает Беранже. Блюда простые, но обильные и вкусные. Хозяин, подавая пример гостям, ест с аппетитом, быстро.

— Хорошие мысли исходят из хорошего желудка, — весело приговаривает он.

Уж чего-чего, а хороших мыслей и острых слов за этим столом в избытке. Беранже, как всегда, запевала. Может быть, совсем недавно, накануне ночью, его мучили головные боли, невеселые, стариковские мысли долго не давали спокойно уснуть, ох, эти неотвязные мысли — о Франции, о прошлом и будущем цивилизации, о судьбах всего земного шара и о неудачной судьбе родного сына (Люсьен умер на острове Бурбон в 1840 году). Ох, эти ночные горькие мысли, благо что хоть днем, среди друзей, он может отогнать их и хоть на время стать похожим на прежнего брата Весельчака.

Лапуант рассказывает о своем визите к Гюго. Да, да, пэр Франции (Гюго недавно получил это звание) был очень любезен, сам открыл дверь — «заходите, заходите» — и провел Лапуанта в свой роскошный кабинет.

«Поэты — это короли», — сказал Гюго.

Беранже приподнимает плечи:

— Что же вы ему ответили?

— Ничего. Смолчал.

— А я бы на вашем месте сказал ему: «Мосье, я пришел снять мерку на пару ботинок».

Старому песеннику, как и его герою Тюрлюпену, титул короля совсем не импонирует. То ли дело башмачник или хлебопек! Молодые поэты-рабочие должны гордиться своими профессиями, а не отрекаться от них.

«Несмотря на положение, в которое поставила вас судьба, — писал он Лапуанту, — продолжайте петь, не оставляя ремесла башмачника. Кое-кто порицал рабочих, которые отдаются изучению науки и литературы. Это по недомыслию. Разумеется, понятно, желание подавить маниакальное влечение к литературе, наблюдаемое у некоторых людей, к какому бы состоянию они ни принадлежали, если они способны только на заимствования; но на людях с оригинальным дарованием, выросших в среде рабочих, лежит, как мне кажется, миссия просвещать и подымать этот самый многочисленный из классов. Те песни и книги, которые являются порождением высших слоев, никогда не будут пользоваться в трудящейся среде таким успехом, как голос простого пролетария, вдохновляемого любовью к своим братьям».

Хорошо, когда поэты выходят из рабочих, но плохо, если они, торопясь стать поэтами, сразу же перестают быть рабочими. Беранже останется при этом мнении до конца.

Он не одобряет самонадеянных юнцов, которые бросают работу, стыдятся простого ремесла, возомнив себя «избранниками», и строчат скороспелые вирши в погоне за якобы легкими заработками. Ведь можно ошибиться в себе. Не лучше ли проверить собственные силы, писать не торопясь, не оставляя работы? Он сам так поступал, работал с детства — мальчик в трактире, посыльный, подмастерье в типографии, счетовод, библиотекарь, экспедитор — никакую работу он не считал зазорной и лишь на пятом десятке стал жить на литературные заработки.

«…Мой дорогой поэт, я вас не понимаю: у вас есть работа, и вы ее бросаете? В уме ли вы? У вас во всем недостаток, и вы отбрасываете кусок хлеба, который вам дан! — напишет Беранже одному молодому поэту из рабочих и с грустью укажет ему на то, что стихи его теряют свою свежесть и убедительность с тех пор, как автор их утратил правильное понимание своего положения. — Молоток и перо расстались, чтобы больше никогда не соединиться. Я сотни раз говорил вам, как много вы потеряете от этого… Когда вы навещаете меня, вы оставляете свою спесь за порогом, но, покидая меня, вы снова садитесь на своего конька, который унес вас к чертям».

Гости разошлись. Жюдит легла спать. А Беранже уселся за свой старенький секретер. Мурлычет пушистый приятель — кот, ровно светит лампа под зеленым колпаком, призывно белеет стопка чистой бумаги.

Может быть, фея рифм откликнется сегодня на зов поэта? Последнее время она, увы, не так охотно слетает к нему. Что поделаешь — куда как скучны старики… А бывало…

У каждого свой вкус! (Так и названо это стихотворение.) Что же касается его, Беранже, то вкусы, господствующие в верхах Июльской монархии и заражающие все более широкие слои французов, кажутся ему омерзительными. Нажива и всеобщая продажность — что может быть гнуснее?