Обычно после английских курсов мы приезжали в Остию часам к восьми. Как-то я задержался и возвращался из Рима один, на поезде. Начинались сумерки. Двух домов не доходя до своего, я увидел вдруг на балконе Ганю Понятовскую, филолога-москвичку. Она глядела на улицу — платиновая, седая прядь (химическая, разумеется) блестит в лунном и фонарном свете, а китайский в драконах халатик сверху до пояса распахнут. Мне показалось, что это она, заметив меня, распахнула его. Правда, не уверен.
Она махнула мне рукой и, перегнувшись через балкон, сказала: «подожди, спущусь сейчас, пойдём купаться?»
В Остии, если отойти шагов сто от последнего дома — на километры вдоль берега тянется сосновая роща «пинета», и вечером — ни души.
Ганя халатик скинула, — а под ним вовсе ничего. И бегом в воду: «Догоняй, ну!» Я побежал за ней, схватил за пухлые плечи, остановил и сообщил ей, что плавать почти не умею. И заодно прижал покрепче…
«Ну да, ну да! — крикнула она капризно — и так ведь понятно!»
. . . . . . . . . . . .
Мы стояли в мягких ленивых волнах почти по самые плечи. Я медленно разжал руки, отпустил её. А она даже и теперь так и не шевельнулась. «Доволен?» — спросила деловито, а сама всё так же стоит, закрыв глаза.
«А ты как же?!»
«А я всегда так. Никак. Поэтому каждому, кто просит, никогда и не отказываю, не жалко ведь, и любопытно, ну а вдруг…
Мы вышли на берег, в лунном свете она вся была жемчужная. И уже не в воде, а на тёплом песке я очень старался, чтоб подольше, но результат для неё был тот же. Никак…
Мы сели. «Так вот, я это из любопытства, — сказала она, — мужей у меня было четыре…»
«И со всеми так?»
«И не только с мужьями, как видишь…»
Меня вдруг осенило: «Ганя, а ты девочек не пробовала?»
«Нееет…»
«А если хорошо подумать?»
«Может, ты и прав, иногда ведь любуюсь такими молодыми, стройными, только стыдно ужасно …»
«А если мы сейчас проверим, а?» — сказал я весело.
«Это как???»
«Ну, ты же не маленькая — ясно, как…»
Я внимательно на неё глянул и пошевелил кончиком высунутого языка… И трех минут не прошло — все вышло, как я и предполагал. Да ещё как!
«Так вот как это бывает!!! Да, а я…» — она так и не решилась выговорить, я ей помог: «Ну да, лесбиянка природная, ну и что? Тебе, поверь, не хуже будет, чем другим бабам… зато гарантия от абортов стопроцентная! — и добавил — а в Америке этим никого не удивишь, заводи себе девочек, сколько хочешь…»
Она обхватила меня полными солёными руками и поцеловала: «Если бы ты знал, как я тебе благодарна!»
Через три дня мы с Ганей встретились на базаре, и она сообщила, что уже познакомилась с молоденькой итальянкой, и сама ей дала понять. И…
«Ну?»
«Прекрасно, даже, извини, намного чудеснее, чем тогда, на пляже. И теперь — она помялась, — вот этого я мужикам не позволю, ни-ни! Только для женщин! Вот когда мне стало ясно, зачем это бабам надо!!!»
Я страшно удивился, что ни один из её мужиков, хоть случайно… Но вот никто и никогда, хотя ей было далеко за тридцать! То ли потому, что она сама стеснялась, то ли почему ещё, не знаю. Когда мы уже подходили к её дому, Ганя сказала: «Если тебя не отталкивает, что я холодная, так приходи. Только это повторять не будем, а так, по-обычному…»
Я заходил нередко. Половину времени, впрочем, мы с ней тратили на споры по теории стиха…
Возобновилась моя переписка с Н. Б. Тарасовой. Письма от нее я получал в Риме «до востребования», чтобы никто не увидел обратного адреса. Наталье Борисовне хотелось, чтобы я обосновался во Франкфурте. Она писала мне еще в Питер, что меня, вероятнее всего, возьмут редактором в издательство «Посев». «Грани»? «Посев»? — ну, какой из меня редактор или даже корректор? Так думал я, не предполагая тогда, что проработаю почти двадцать лет в «Континенте», который тогда еще даже не намечался. Он появился только в конце 1974 года.
Я поблагодарил Наталью Борисовну и предложил отложить этот разговор до личной встречи. Я уже много лет был членом редколлегии журнала «Грани» и хотел продолжать им оставаться. Это ни к чему особенно не обязывало.
Одновременно с переговорами с Тарасовой я выяснял подробности про радиостанцию «Свобода». Понял, что центральная станция в Мюнхене, где было уже около пятисот человек русских (в основном, из военной, «второй» эмиграции), представляет собой банку с пауками. Причем, среди новых сотрудников есть и евреи, а среди бывших власовцев — некоторое число антисемитов.
Сотрудники интригуют и грызутся за «грейды» и «степы», а кроме того, на службу надо приходить в галстуке, этого требовали американцы. Всё высшее начальство, естественно, было американское. Короче, в Мюнхене работали не столько журналисты, сколько государственные чиновники, и отсиживали — от звонка до звонка. Такая была свобода на «Свободе»! Так что «Thank you ever so much, indeed!»
Я предпочёл Париж: там была работа в филиале того же радио, но не штатная, а в качестве free lance, то есть вольным журналистом на договоре, которому платят «поштучно» за передачи, получает он, конечно, раза в три меньше, чем штатный, но зато времени навалом!
Из Рима я написал письмо в Бразилию поэту Валерию Перелешину, получил от него ответ, наша переписка стала интенсивной, и он прислал мне свою книжку, а я ему кое-что из стихов.
На один вечер из Парижа приехал в гости к художнику Гарику Элинсону Миша Шемякин. Он тогда жил во Франции уже больше года. Дал мне свой адрес и телефон. Ещё когда-то в Питере Шемякин сделал иллюстрации к моим переводам из Эдгара По, но опубликовать там это отдельной книжкой нам, естественно, не удалось.
В конце шестидесятых годов с разрешения тогдашнего директора Эрмитажа ак. Артамонова была в подвале устроена выставка «Самодеятельные художники — сотрудники Эрмитажа», где свои работы показывали Шемякин, Уфлянд и ещё кто-то из молодых художников, работавших в музее грузчиками и такелажниками. На ней и были выставлены мишины рисунки к «Колоколам» Э.По. Был скандал, выставку закрыли на третий день, а художников завхоз Эрмитажа, бывший «похоронщик» Союза Писателей, стукач и жулик, заставил поливать из шлангов Зимнюю канавку горячей водой, «пока не растает»
Приезжал в Рим и брат Зинаиды Алексеевны Шаховской, американский русский православный архиепископ Иоанн Сан-Францискский, в миру Дмитрий Алексеевич Шаховской, по «поэтическому» псевдониму — Странник. Стихи, надо сказать, он писал чудовищные.
