— Была ли Плевицкая сообщницей преступников?
В 16 часов 30 минут присяжные удалились для совещания. Был объявлен перерыв. Плевицкой предложили уйти, отдохнуть в предназначенной для этого комнате, но она отказалась и настаивать почему-то не стали, и так она сидела за барьером, уронив голову на сложенные руки, впервые не посылала охранников за вином и круассанами, на вопросы не отвечала, только молча качала головой.
В 17.00 присяжные пригласили в совещательную комнату г-д Дельгорга, Флаша и защитников Плевицкой. Надежда Васильевна встрепенулась. Через десять минут защитники вернулись в зал суда — растерянные, опечаленные. Ни один из них не подошел к подзащитной. Плевицкая заметалась, несколько раз вскакивала и вновь садилась, потом уткнулась лицом в ладони — но не плакала, слишком волновалась, не было у нее слез.
В 17 часов 18 минут присяжные вернулись.
На все вопросы был дан ответ — "ДА". Большинством голосов — одиннадцать против одного. Были учтены смягчающие вину обстоятельства.
Плевицкая пошатнулась, побледнела еще сильнее, хотя казалось — дальше бледнеть уже некуда, она и так была как мертвая. А сейчас лицо как-то окаменело и сделалось вдруг жестоким и властным. Она с ненавистью оглядела присяжных, зал суда. И, словно лишившись сил, рухнула на скамью.
Прокурор Флаш попросил дать ему слово и выступил с возражением против смягчающих обстоятельств.
— Я требую, чтобы применили максимальную меру наказания. Приговор должен быть примерным. Пусть те, кто толкнул эту женщину на злодеяние в нашей стране, знают, что рука французского правосудия умеет карать беспощадно!
Защитники вновь просили проявить милосердие к убитой горем женщине — Плевицкая сидела на скамье, даже головы не подняла.
Присяжные и члены суда еще раз удалились в совещательную комнату, чтобы вернуться в 17.50 и объявить приговор: двадцать лет каторжных работ и запрещение проживать во Франции в течение последующих десяти лет.
Приговор был неслыханно суровый для французского суда тех времен. Действительно — примерный процесс и примерное наказание. Чтоб неповадно было иностранцам совершать преступления на гостеприимной французской земле!
Плевицкая, вставшая для того, чтобы выслушать слова судьи, молча запрокинула голову и застыла, глядя в потолок, словно взывая к невидимым небесам, к незримому Богу.
В эмигрантском журнале "Русские записки" писалось в декабре 1939 года:
"Судоговорение в процессе Плевицкой и закончивший его неожиданно суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Обывателю приходится на нем остановиться — не столько в связи с судьбой, постигшей подсудимую, и со степенью ее ответственности, сколько в связи с тем, что было названо "климатом" зала суда.
Впечатление присутствовавших на процессе — о личности подсудимой по временам как бы вовсе забывали. Находись на скамье подсудимых сам Скоблин, его жена могла бы сойти на роль свидетельницы — или, в худшем случае, соучастницы; самая возможность предания ее суду — а на суде возможность ее обвинения — подвергалась сомнению и была предметом оживленных споров.
Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, — и шансы осуждения довольно равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: советская власть или русская эмиграция?
Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори — бесспорной не только для русской эмиграции в целом, у которой нет другого мнения.
Но в пользу этого предположения творили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых, бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Миллером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.
Плевицкая платила тут за тех, кто по том или иным причинам остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены же были ведь и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу, лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию.
Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство к удивлению, особенно подчеркнутое той же защитой. Она была "иностранка", на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции, — и преступление не первое.
— Надо положить этому конец, — внушал присяжным прокурор.
Для него это было яснее, чем всякие другие гипотезы относительно виновников преступления. Надо показать пример!
Надо, к сожалению, признать, что и неудачная позиция, выбранная защитой, и самый состав вызванных свидетелей давали присяжным обильные иллюстрации этого тезиса. Достоинство эмиграции было поддержано частью этих свидетелей, но не всеми".
XVСкоблина судили заочно — 26 июля 1939 года, в Сенском суде присяжных.
Публика собралась к 13.00, но из-за непредвиденных задержек ждать пришлось до 19.00. Пустующая скамья подсудимых неизбежно притягивала взоры всех присутствующих. Кого судили? Беглеца? Мертвеца? Даже председатель суда, г-н Лемле, появившись в зале, невольно бросил взгляд в сторону скамьи подсудимых. И поморщился, словно только сейчас вспомнив обстоятельства процесса. Секретарь суда торопливо зачитал выдержки из обвинительного акта и приговора по делу Плевицкой, председатель, быстро переглянувшись с судьями, огласил приговор, по которому генерал Скоблин признавался виновным в похищении генерала Миллера, ему присуждали пожизненную каторгу, и, помимо того, на него — совместно с его супругой — была возложена уплата судебных издержек по процессу.
По утверждению Бориса Прянишникова, судоговорение по делу Скоблина длилось две минуты семнадцать секунд.
I
Для пятидесятичетырехлетней Плевицкой двадцать лет тюрьмы означали пожизненное заключение.
О десятилетнем изгнании она могла уже не тревожиться.
Вот уж когда она билась в самой настоящей истерике! Теряла сознание. К ней вызывали врача. Придя в себя, она снова принималась кричать, биться. После бессонной ночи, проведенной в камере тюрьмы Петит Рокет, Надежда Васильевна вызвала к себе Филоненко. Она пыталась держаться спокойно и величественно — как, по её мнению, полагалось бы держаться невинноосужденной, — но в голосе ее слышались истерические нотки, а потом она вновь сорвалась на вопли и рыдания:
