руку на Вацлава, и я спрыгнула с постели, из-за чего были серьезные осложнения. Мою мать попросили больше не приходить к нам. Этот тяжелый случай показал мне, что мы с Вацлавом и моя семья никогда не сможем поладить между собой.
К нам потоком стекались поздравления со всего мира. Пришло официальное поздравление от Комитета по постановке спектаклей Русского балета в Лондоне и вместе с ним особая просьба от леди Рипон. Маркиза оказалась самым верным другом из всех, которых когда-либо имел Нижинский: она использовала свое огромное влияние и заявила Дягилеву, что, если Нижинский не будет танцевать с его труппой, сезонов Русского балета в Лондоне не будет.
Тогда Дягилеву пришлось согласиться.
Леди Рипон в своем письме настаивала на том, чтобы Вацлав, каким бы ни было его решение, немедленно приехал в Лондон. Мы все желали, чтобы Вацлав поехал туда и танцевал, и он был готов забыть о несправедливости Сергея Павловича. Поэтому Нижинский уехал, чтобы присоединиться к балету и участвовать в его лондонских спектаклях.
Я все еще не вставала с постели, и потому он уехал один. Леди Рипон и барон Гинцбург ждали его и сказали ему, что он будет танцевать Фавна, Видение и еще несколько ролей. Они надеялись, что, если Вацлав вернется, все снова наладится. Он был очень рад. Он хотел быть частью своего любимого балета. Он хотел быть настоящим другом для Сергея Павловича, но тот избегал встреч с ним. Вацлав не увиделся с Дягилевым, а когда пришел в театр вместе с Дробецким, который всегда оставался ему верен, то сразу понял, что добрый план маркизы не может иметь успех. Труппа совершенно не замечала Нижинского: артисты не говорили с ним, даже не кланялись. Разумеется, все это делалось по указанию Сергея Павловича. Дягилев был вынужден вызвать Нижинского и терпеть его присутствие, но желал показать, что ничего не простил.
Вацлав провел репетиции и вернулся в «Савой». Он написал леди Рипон письмо, в котором благодарил ее за огромные старания, но объяснял ей, что, пока Дягилев придерживается такой линии поведения, никакое сотрудничество в искусстве между ними невозможно.
Ближайшим поездом он уехал в Вену, потому что боялся, что если снова увидит маркизу, то уступит ее уговорам.
В воскресенье 28 июня 1914 года я отдыхала в постели в венском санатории. Через открытые окна ко мне проникал запах цветущих акаций и роз. Я видела в саду Киру под охраной медсестер в ее белоснежной корзине. Все казалось мирным и спокойным, и я подумала, что судьба была очень добра ко мне. Маленький Иисус Пражский исполнил мое желание. Я жена Нижинского, и ребенок может унаследовать его чудесные дарования. В конце концов я все-таки послужила ему. Вацлав едет в Лондон. Он снова будет танцевать с балетом. Дягилев будет другом. Будут созданы великие балеты, и мы все будем очень счастливы.
Вдруг зазвонили церковные колокола. Звон был громкий и звучал непрерывно. Я долго слушала его, потом Киру принесли наверх, подали ужин и приготовили все для ночного отдыха. Колокола продолжали гудеть — почему, никто не знал. Помощник врача, совершая свой обход, зашел к нам. Как обычно, он присел, чтобы поболтать со мной и выкурить сигарету. Я знала, что днем он не был на дежурстве и хотел сходить на скачки. Зажигая мне сигарету, он дрожал. «Ну как, доктор, вы выиграли? Что нового в городе?»
Лицо этого помощника — беззаботного венца, любителя пофлиртовать — дрожало, когда он произнес: «Его императорское высочество эрцгерцог Франц-Фердинанд и его жена герцогиня Хохенберг сегодня днем застрелены в Сараеве сербским подданным».
В число многих посетителей, которые бывали у меня, входил и мой крестный, его превосходительство Таллоки, который приходил часто. Он был очень близок к императорской семье и благодаря этому хорошо информирован. Он сказал так: для монархии счастье, что Франца-Фердинанда больше нет, но Сербию надо наказать для примера — и не одного убийцу, а весь народ, потому что это политическое преступление и они все несут ответственность за него. Через несколько дней Вацлав вернулся, и я забыла все это.
Мы решили вернуться в Санкт-Петербург, как только врачи разрешат мне ехать. Мы постоянно получали от маркизы Рипон письма и телеграммы с просьбами, чтобы мы немедленно вернулись в Лондон — все трое. Разумеется, мы думали, что речь идет о разрешении для Вацлава участвовать в сезоне балета.
Но поскольку она настаивала на нашем приезде, Вацлав спросил об этом профессора Хальбана, а тот заявил, что не отвечает за меня, если я отправлюсь в такой долгий путь. Поэтому мы решили последовать его совету и оставаться в Вене до конца июля, а потом ехать в Россию. И по пути на неделю остановиться в Будапеште, чтобы дать отдых мне и Кире.
В Будапешт мы приехали жарким летним днем 23 июля. В это время началась ужасная буря, почти ураган, которая выбила все стекла из окон в особняке моей матери, а с собора Святого Стефана упал его большой колокол.
«Случится какое-нибудь несчастье», — заявила одна из крестьянских девушек-служанок моей матери.
На следующий день я прочла в газетах, что Сербии был предъявлен ультиматум.
На следующий вечер Вацлав и моя мать решили сходить в цирк: Вацлав с самого детства любил клоунов. Я чувствовала себя усталой и осталась дома. Во второй половине дня на улицах собрались огромные толпы людей, украшенных гирляндами цветов, поющих и танцующих. Незнакомые люди целовали друг друга, это было похоже на общенародный праздник. Вернулась домой моя семья, тоже очень взволнованная. Я едва могла вытянуть из них главную новость. Вацлав все твердил о том, какими забавными были клоуны и какими чудесными — танцы крестьян на улицах. Причиной этого истерического веселья — я узнала ее от отчима, а Вацлав не понял, в чем дело, потому что не знал языка, — оказалось то, что наконец была объявлена война.
Несколько следующих дней мы провели спокойно вместе с Кирой в саду моей матери, но и там чувствовали сильнейшее возбуждение, которым был охвачен город. Мимо нас непрерывно шли полки усыпанных цветами поющих солдат, а рядом с ними шли по обочинам дороги, смеялись и бешено махали руками женщины — их родственницы.
Вацлав всегда был пацифистом, осуждал войну и любое применение силы. Политика его не интересовала. Он утверждал, что все недоразумения и споры можно было бы уладить, если бы мы только имели сильное желание сделать это и предоставили другим то
