Население прячется в погребах и пальцем не пошевелит, чтобы помочь нам. Если у нас нет воды, то черт с нами, думают венцы. Если у нас кончатся продовольственные пайки, то никто не даст нам миску супа или кусок черного хлеба.
Австрийцы считают, что положение безнадежно и наше упорство не приведет ни к чему, кроме как заставит город разделить судьбу Будапешта, и лишь разозлит красноармейцев.
Разозлит красноармейцев! Воистину, это звучит странно в устах немецких граждан!
Едва забрезжил рассвет, осветивший унылые, полуразрушенные здания и зияющие пустотой окна, обстрел возобновляется.
В течение ночи саперная рота выстроила стенку. Она защищает нас более или менее от огня русских автоматов. В каменной кладке проделаны дырки, через которые мы можем вести огонь по русским.
В настоящее время парашютный полк все еще удерживает сектор казарм Рудольфа, поэтому мы можем чувствовать себя спокойно на своих оборонительных позициях, не опасаясь обхода.
Но пулеметы и винтовки постоянно бьют из каждого здания. Опытные снайперы, засевшие на крышах за печными трубами, посылают друг в друга буквально град пуль. Иногда пули попадают в цель. Тогда тело снайпера падает и переворачивается в воздухе, перед тем как удариться о землю.
С потерей части каждого здания опасность для нас усиливается. Русские, очевидно, не находят ничего лучшего, как штурмом брать этаж за этажом, убивая всех, кто встречается на пути. Достигнув верхнего этажа, они сразу залегают за доставленными гражданской обороной мешками с песком, которые притаскивают с лестничных площадок, и начинают бешеную стрельбу по нам.
12 апреля. Вена при смерти.
Теперь в этом ни у кого сомнения нет. Битва проиграна. Но один факт история засвидетельствует вполне очевидно. Немецкие войска, защищавшие столицу на Дунае, может, и уступили колоссально, чудовищно превосходящей силе русских, но главным образом из-за того, что сами венцы отдали свой город врагу. Венцы боялись, и этот страх обрек нас на поражение.
Все разговоры в Вене ведутся лишь о движении Сопротивления – представителях партий (Коммунистической, Социалистической и Народной. – Ред.) и героических австрийских партизанах.
Совершенно непостижимо.
Особенно потому, что 95 процентов людей, ведущих такие разговоры, во время аншлюса проголосовали за вхождение в состав Германии. Во время победы над Францией эти люди танцевали и с ликованием пили пиво на улицах. С началом войны с Россией они кричали громче берлинцев:
– Вперед, на Москву!
К несчастью, наши усилия по спасению этого жалкого прибежища гуманизма стоили нам сотен тысяч жизней солдат, которые пали героической смертью на поле боя.
Сражение еще продолжается у театра «Урания» и у зданий таможенной и акцизной служб. Ряд очагов сопротивления сохраняется вдоль канала и в дотах Пратера.
Если бы только нашелся путь выхода из города…
Но к концу дня всякая связь со штабом дивизии фактически прервалась. Следовало принять важное решение.
Мы знаем, что всех военных в форме СС красные расстреливают без суда. Со мной около сотни выживших в боях, большинство которых не служили в «Викинге». О сдаче не может быть и речи. Но еще меньше желания позволить русским прикончить нас.
Каждый солдат хочет сражаться до конца. Но теперь все потеряно, полностью и безвозвратно. И встает вопрос, имеет ли смысл сама смерть. Русские повсюду, как мухи, роящиеся вокруг трупа. Сотня, пять сотен, тысяча из них может быть уничтожена. Их немедленно заменят числом в десять или сотню раз большим. И, хуже того, выжившие солдаты красных совершенно равнодушны к гибели товарищей. Для них смерть ровно ничего не значит. Тогда какая польза от всего этого?
– Капитан, красные ввели в бой еще три танка. Если не попытаться выбраться сейчас, через час будет поздно.
Это Михаэль со мной говорит, я поворачиваюсь к нему.
– Итак, «капитан», значит? Должно быть, это обращение – признак действительно скверной обстановки!
Пытаюсь улыбнуться, но сердце словно зажато в тиски. Неужели это на самом деле конец?
Он грузно садится рядом со мной. Мы больше не слышим дробь пулеметов. В наступившей внезапно тишине таится что-то зловещее. Глухие раскаты тяжелой артиллерии где-то на западе говорят о том, что там еще сражаются.
– Ты помнишь Теклинский лес на реке Олыпанка? – бормочет Михаэль.
– Черкассы! Там было тоже паршиво, но мы как-то выбрались.
Мы приютились под прикрытием каких-то ангаров у канала. Несомненно, мы обязаны небольшой передышкой, предоставленной нам русскими, тому, что они, видимо, зачищают здание старого Военного министерства. Оно находится рядом. Впрочем, они, возможно, охотятся за женщинами или пьянствуют. Меня подмывает что-то сделать, но я бессилен.
– Что нам делать? – тупо спрашивает Стинсманн.
– Не имею представления! Все, что мне известно, – это то, что через несколько часов каждый будет предоставлен самому себе.
Солдаты лежат за мешками с песком и под защитой тройного заграждения колючей проволоки, их пальцы на спусковых крючках автоматов. Но ничего не движется вблизи группы русских танков в нескольких сотнях метров от нас. Бессмысленно тратить пули на броню толщиной в пять сантиметров.
Часами томительно тянется странная тишина, прерываемая периодически короткой очередью пулемета или громким хлопком ружейного выстрела. Кто-то убегает. Со страха или сдали нервы. Красные довольствуются тем, что наблюдают за нами. Возникает впечатление, что сектор «Урании» их больше не интересует. Но перестрелка возобновилась к юго-западу, вероятно, у цирка или вокруг дотов в садах Хофбурга.
Наступает ночь.
Слышится глухой рокот. Он исходит из Пратера или Донауштрассе, где красными установлена батарея самоходных орудий на противоположном берегу канала. Теперь мы попали, как крысы, в мышеловку.
Остается время только для того, чтобы принять решение.
Осторожно подползаю к лейтенанту, который командует двумя взводами, прикрывающими Штубенринг. Район просматривается до поворота у коммерческого колледжа. Повсюду танки и бронетранспортеры красных. Русские, должно быть, получили специальные приказы, потому что они не показываются. Или они полагают, что в секторах моста Асперн и «Урании» обороняются более крупные силы, чем на самом деле.
Вспышки выстрелов постоянно окрашивают небо красным свечением. Лучи прожекторов, однако, больше не прорезают облака. Вдруг в отдалении слышится призывный звон церковных колоколов. То ли большевики празднуют победу, то ли священник какого-нибудь прихода не выдержал. Пушки еще грохочут, но огонь ведется редко, и звон разносится все дальше и дальше.
