Незанимательное произведение похоже на кладбище идей, мыслей и образов, и горе тому писателю, над детищем которого читатель заскучает. Ничего нет страшнее вязкой скуки в прозе. Только занимательность нового романа Толстого существенно должна отличаться от занимательности «Ибикуса» и «Гиперболоида». Не авантюрными положениями, а прежде всего внутренним движением характеров, борьбой противоречий предстоит ему увлечь своих читателей. Читателя нельзя заставить читать роман, его можно только заинтересовать им. Толстой никогда не забывал об этом, зная пример Достоевского, который мучительно искал занимательную, интересную ситуацию, продумывая до восемнадцати планов за две недели работы, а потом, послав законченную главу в печать, испытывал ужас и сомнения: а вдруг написанное покажется скучным читателю?
Толстой тоже этого боялся. Он был начисто лишен писательского высокомерия, которое иногда приходит вместе с известностью. Такой писатель чаще всего рассуждает: меня знают и будут читать все, что я напишу. Сначала так и бывает. Но наступает момент, когда читатель вдруг задает себе вопрос: «Почему я обязан жевать эту вату?..» Да, читателя надо уважать, Толстой не раз говорил об этом в печати.
Именно поэтому отказался он от попытки дать во второй части трилогии всеобъемлющую картину гражданской войны, полагая, что сие приведет к очерковому изложению материала, засушит его. И только когда он побывал в Ростове-на-Дону, Новочеркасске, Астрахани, Рыбинске, в станице Павловской, где познакомился с одним из видных участников гражданской войны на юге России, Д. П. Жлобой (а сколько было подобных встреч!), обогатился пейзажами, художественными деталями, — только после всего этого Толстой представил своих героев в конкретной обстановке, и они ожили, заговорили естественно, задвигались.
Писатель будто снова очутился в том времени, и работа пошла гораздо успешнее. Новые детали точно ложились в повествование, придавая картинам большую жизненную достоверность, появлялись новые краски, оживала атмосфера тех дней. Писать роман — это значит жить среди своих героев, следить за их поступками, вовремя подталкивать их, поощрять на известные деяния, страдать вместе с ними, руководить слабыми, вместе с сильными переживать могучие страсти, до сих пор, может, неведомые и автору, с отрицательными лететь в бездну грехов и мерзости. По почему у столь многих писателей отрицательные типы ярче положительных? Негодяй, бездельник, трус точно живой лезет со страниц книги, а благородный и возвышенный персонаж разговаривает пыльными монологами, и никак отчетливо не разглядеть его лица.
Толстой много раздумывал над этим вопросом. Не раз ведь говорили, что удачными у него вышли характеры Невзорова, Василия Сучкова, образы жуликов, нэпманов, сатирические образы «Гиперболоида» и «Рукописи, найденной под кроватью»… А вот Шельга несколько статичен, слишком правилен, живет и действует почти безошибочно. Почему у него, Толстого, так получается? Может, потому, что сам ои, склонный к игре и мистификациям, по натуре своей полнокровный, жизнерадостный, выдумщик и веселый враль, способный перевоплощаться и актерствовать, человек вольной и щедрой души, любящий дружеское застолье и всяческую пеструю суету, утратил в себе те высокие положительные черты, которыми непременно должен обладать его положительный персонаж? В писателе тоже много человеческих слабостей, и ему, естественно, легче перевоплотиться в человека, который из-за этих слабостей терпит бедствие в житейском море, чем в Человека-героя.
Незадолго перед отъездом в Кисловодск Толстой разговорился со своей дальней родственницей Т. С. Сикорской, оказавшейся во время гражданской войны в стане красных. И таких знавал он немало, о таких приходилось читать, слышать. Но вот только после ее рассказа у него что-то начало созревать новое… Дочь богатых родителей, добровольно пошла в Красную Армию, храбро сражалась, а потом наступили нэповские будни, и надо было ей все начинать сначала. Такая тема еще не разрабатывалась в современной литературе, и мысленно Толстой постоянно возвращался к ней, помещая свою героиню то в одну ситуацию, то в другую. А тут его захватило, писал быстро, удачливо: 15 июля, как раз накануне отъезда, был закончен и сдан в «Новый мир» рассказ «Гадюка» для восьмого номера.
Первые дни в Кисловодске оказали на Алексея Толстого благотворное влияние: целительный воздух, водные процедуры, прогулки по горным дорогам быстро восстанавливали его силы. И вскоре он стал одним из самых веселых заводил этого курортного городка.
Корней Чуковский, отдыхавший тогда вместе с Алексеем Толстым, вспоминает, как он разыграл одного милого заезжего простака, никогда не видавшего гор: «Заметив, что вверху, на большой крутизне, каким-то чудом пасутся коровы, он с недоумением спросил у Толстого, почему же они не падают в пропасть.
— Видите ли, — очень серьезно ответил Толстой, — у здешних коров с самого рождения особые ноги: две правые вдвое короче двух левых — вот они и ходят вокруг самых узких вершин и не падают. Приспособились к местным условиям — по Дарвину.
— А если они захотят повернуть и пойти в обратном направлении?
— Им это никак невозможно. Сразу же сверзятся в бездну. Только по кругу, вперед, вперед… Впрочем, у каждого горца есть особые костыли, специально для этих коров… привинчиваются к правым ногам, когда коровы выходят на гладкое место.
И Алексей Николаевич стал подробно описывать устройство только что изобретенных им коровьих костылей, а простосердечный приезжий достал из кармана блокнот и благоговейно записал этот вздор.
— А какая гора выше всех? — спросил он, озирая Кавказский хребет.
— Алла Верды, — ответил не моргнув Алексей Николаевич. — Вечером мы собираемся взойти на нее.
«Алла Верды» — кабачок, или, вернее, шашлычная, приютившаяся не на горе, а в низине. Вечером мы втроем совершили «восхождение вниз».
— Почему же вниз? — удивлялся всю дорогу простак.
— Диалектика…»
Толстой любил веселую компанию. Любая затея находила в его лице непременного участника.
Некоторые, правда, обижались на него, но ничего обидного не было в этих шутках, ибо они — от неуемности его натуры, жизнелюбия, широты, склонности к мистификациям. А главное, сказав что-то уж очень несуразное, он тут же впивался глазами в человека, который слушал его: как тот реагирует, понимает ли шутку… Каждый жест человека он словно впитывал — авось когда-нибудь пригодится. И в этом сказывалась его творческая жадность.
