Этой цюрихской весной 1921 года Гессе больше не Клингзор в своем палаццо Камуцци. Он безрадостно переходит с одного тротуара на другой во власти новых видений. «Мне хотелось бы продолжать психоанализ, — пишет он. — Юнг обладает тонким интеллектом, у него замечательный характер, он полон жизни, блистателен, гениален. Я ему многим обязан». Писатель делает заметки, которые составят его «Дневник», где собраны размышления о смысле жизни. Многие из них обращены к Лизе: «Человеческий идеал не кажется мне заключенным в какой-либо истине или определенном веровании. Высшая цель, которую может поставить перед собой личность, — это, по моему мнению, внести в свою душу возможно большую гармонию».
В середине лета, после нескольких недель интенсивной работы с пациентом Юнг уехал. Гессе чаще видится с Рут, которая заметно похорошела, и с Лизой, по отношению к которой демонстрирует сыновнюю почтительность. Действительно ли ему помог психоанализ? Трудно сказать, особенно судя по тому, как долог был перерыв в его литературных занятиях. Но Гессе не может писать то, что не продиктовано внутренним видением, которое можно обрести лишь с помощью союзника, и имя ему — время. Гессе, легко написавший первую часть «Сиддхартхи», посвященную Ромену Роллану и опубликованную в июле 1921 года в «Нойе рундшау», не в состоянии начать вторую. Реальность отказывается воскресать, как если бы ее создатель представлял ее себе совершенно или на мгновение лишенной необходимых духовных вибраций. Если молодой Сиддхартха спокойно идет с самого начала навстречу своей судьбе, то Гессе постоянно оступается. На одной из фотографий он стоит в черном жилете на балконе Каза Констанца, грустный, подавленный. Перед ним распустившаяся, словно цветок, Рут со своенравно сложенными губами. На другом снимке они оба одеты в белое. В его улыбке горечь, лицо темноватое и плохо выбрито, он может сойти за отца молодой женщины, руки которой лежат одна на другой, словно птицы, готовые взлететь. Блик света озаряет лица. Кажется, что слышно жужжание шершня и видно, как покрывается смертельной бледностью небо…
Герману сложно объяснить свои отношения с фрейлейн Венгер: «Мы оба очень нуждаемся в любовном взаимопонимании. Мы его находим, когда рядом, и теперь знаем друг друга настолько хорошо, что, кажется, связаны навсегда». Он говорит о детском доверии, которое молодая женщина ему оказывает: «Если бы я смог заставить любовь Рут ко мне превратиться просто в дружбу, я бы это сделал… Но мне сорок четыре года, а ей едва двадцать. Сейчас дружба и любовь для нее неразделимы». Он не сомневается, что если бы у молодой девушки были другие возможности выйти замуж, она бы ими незамедлительно воспользовалась. Соблазненный ее милостями, одержимый смелыми мечтаниями, он волнуется: «Я сомневаюсь по поводу женитьбы: помоему, моя миссия состоит скорее в том, чтобы воплотить в творчестве собственный жизненный опыт. Моя чувствительность делает меня малоспособным к женитьбе». Его любовная авантюра тем не менее не находит иного завершения. «Наш трепет теперь, — говорит он, — в моих глазах благо и означает, что наши звезды и наши боги его желали».
Герру Венгеру он признается: «Я не только ощущаю любовь Рут, но также обязан ее матери многими вещами, которые не могут забыться». Как раньше у Марии в Кальве, он теперь ищет защиты у Лизы, старательно его опекающей. На фотографии справа от Тео, который с суровым видом сидит за рулем своего лимузина со ступеньками из светлого металла, стоит Лиза, поражающая строгостью выражения лица, — весь ее облик, исполненный какой-то особой основательности и серьезности, заставляет вспомнить жену пастора Иоганнеса. Позади Герман, самый веселый из всех, между двумя молодыми девушками, из которых та, что красивее, конечно, Рут.
Чтобы отдалиться от этой идиллии, которая требует от него определенных шагов, Герман отправляется в Германию на очередные конференции. «Меня, разумеется, встретили в Штутгарте статьи про Гессе — предателя родины, азиата, буддиста, ни к чему не годного, — записывает он, — но я отметил, что их никто не читал и не принимал всерьез». Осень он проводит в Швабии: «Я увидел родину без особенного волнения. Провел день в Кальве, три дня в Маульбронне, отдал визит сестрам, провел много времени с сыновьями моих братьев и их друзьями, которым теперь от восемнадцати до двадцати пяти лет…»
Вернувшись в ноябре в Тичино, он с удивлением узнает, что его друзья Балли уехали из Агнуцио в Мюних. Одиночество в Монтаньоле кажется ему настолько невыносимым, что он начинает ненавидеть свою неподвижную рукопись, страницу, на которой уже побледнели чернила, все так же оставленную на той же строчке, на том же слове.
Новогоднюю елку он наряжает вместе с Рут в главной резиденции Венгеров, в Делемонте, в швейцарских Юра.
Сможет ли Гессе в наступающем году закончить наконец произведение, которое вынашивает уже около трех лет? Он стремится увидеть в индийской мудрости некую более глубокую духовность, менее нетерпимую, более располагающую к просветлению, особенно близкую к долгой аналитической работе, которая, по Юнгу, «не имела другой цели, кроме создания в нем пространства, в котором можно слышать голос Бога». Это понятие «внутреннего пространства» глубоко затронуло писателя. Оно заключало в себе новое измерение мира, всеохватывающее видение. Решающим, по-видимому, явился приезд в Монтаньолу Вильгельма Гундерта, его немецкого кузена — старшего сына дяди Давида, брата Марии. Он был для Гессе живым воплощением его духовных поисков.
Верный семейным традициям, Вильгельм получил философское образование и стал миссионером. Живя в Японии, он взял отпуск и отправился в Европу навестить Германа. Кузены вели оживленную переписку, оба интересовались ориентализмом, и общность во взглядах сближала их больше, чем родство. Легко представить, о чем они могли говорить на протяжении нескольких дней в Лугано, где остановился Вильгельм. Он был старше Гессе на три года, уже поседел и напоминал их деда, кальвского патриарха, которого звали Волшебником. Еще более чем старик Гундерт, он был обязан своими взглядами экзотическим приключениям. Вильгельму открывались мистические тайны, божественные откровения, которыми он пропитывался, не подвергая, однако, сомнениям собственную веру. Они вспоминали юность, деда из Кальва, изучавшего примитивные философии, стареющего Иоганнеса, медитировавшего над словами Лао-Цзы: оба, однако, не ушли за пределы пиетизма.
Вильгельм, изучавший философию Китая и Индии, проявил больше мужества: Восток помог ему создать свою концепцию неба и ада, и он старался постичь и то, и другое. Погрузившись в историю феодальной Японии, культуру самураев, постигнув законы мудрости, руководящие наукой души, он нашел в Германе собеседника, умевшего черпать в бессознательном вечные символы.
