Редактором будущей картины был милый московский человек Володя Леонов. Он работал в кинематографе еще в былинные времена малокартинья. Мудрый человек был Володя, мудрый и многознающий.
Он прочел сценарий и сказал мне:
– Неплохо, теперь готовься к неприятностям.
– Каким? – удивился я.
– Богомолов не тот человек, который спокойно это воспримет. Жди неприятностей.
И они грянули. Распоряжением Госкино наша картина была закрыта, материал непринятого фильма «Момент истины» использовать запрещалось.
Володя тайно показал мне письмо В. Богомолова, где он поносил меня не очень лестными словами.
Я расстроился. Я очень ценил прозу В. Богомолова, считал его одним из лучших современных писателей. И вдруг такое письмо.
– Это только начало, – пообещал мудрый Володя Леонов.
И как в воду глядел.
Витас уехал из Москвы, стал худруком Литовской студии. Он часто звонил мне, а однажды сказал:
– Сделай из сценария повесть покруче, и мы поставим ее на Литовской киностудии.
Я и сам думал об этом. Написал повесть «Ночной закон», которая понравилась читателям. И тут, в августе 1986 года, в «Литературной газете» появилась статья, которая просто проехалась по мне катком. Автор статьи Л. Латынина обвинила меня в заимствовании – не в плагиате, а именно в заимствовании – деталей у В. Богомолова.
Деталями были время, место, ландшафт, оружие, хозяйственные постройки.
Я, конечно, огорчился, хотя и весьма удивился: видимо, мадам Латынина не заметила, что пистолеты «ТТ», пулеметы Дегтярева, гранаты-лимонки переходят из одного военного романа в другой. Конечно, ради изобразительного ряда мне пришлось оставить в сценарии и смолокурню, и хромого председателя сельсовета. Мои коллеги в кинематографе отнеслись к этому удивительно спокойно.
Договоры со мной продолжали заключать, а «Ночной закон» находился в работе на Литовской студии. Поддержали меня мои друзья в издательствах «Молодая гвардия» и «Московский рабочий».
У меня не было опыта подковерной борьбы. Я привык выяснять отношения просто и лучше всего вручную.
Радостно встретили статью только в Союзе писателей. Приходили подметные письма, раздавались хамские звонки. Не все, конечно, но определенная категория писателей радовалась моим неприятностям.
Саша Кулешов, секретарь СП, сказал:
– Не принимай все это близко к сердцу, не ты первый, на кого катит бочку Богомолов, я точно знаю, что он психически нездоровый человек. Ты знаешь, как он пытался закрыть «Иваново детство» Андрея Тарковского? Не гони волну, все успокоится.
Так оно и вышло.
А картину нашу в Литве закрыли. Наступили горбачевские времена, и героями стали не сыщики, а лесные бандиты. Точно так же закрыли наш фильм с Алоизом Бренчем. Демократической Латвии были нужны другие герои.
Зато в Москве на студии «Экран» мы с Севой Плоткиным сделали ленту «Последняя осень» – о коррупции на самом верху партийной пирамиды.
Времена именовались гласностью, но фильм наш долго не выпускали на экраны. Хотя все-таки мы его проломили.
Это был прощальный привет советского кинематографа.
А потом все рухнуло, и по пустому двору «Мосфильма» бегали удивленные собаки, так любившие дружелюбных людей, работавших на этой студии.
* * *
Для меня великое счастье, что я оказался востребованным в это непонятное время. Теперь я работаю в телевизионном кино. Второй раз пишу сценарий по моей повести «Осень в Сокольниках».
Первый раз я делал сценарий на «Мосфильме». Сценарий приняли студия и Госкино. А когда издали приказ о запуске, режиссер Андрей Ладынин исчез. Он был сыном Ивана Пырьева и Марины Ладыниной, но, несмотря на династические связи, страсть к хлебному вину погубила его.
Мой друг режиссер Марягин сказал:
– Книга мне нравится, сценарий тоже, когда закончу озвучание, возьмусь за тебя.
Но он так и не успел, грянула перестройка.
А теперь я делаю сериалы, моя любимая тема – последние годы Брежнева. Я расширяю повесть, ввожу новые персонажи, пишу о Москве тех лет. О Москве, которую я люблю.
Помните, в «Театральном романе» Михаила Булгакова герой пишет пьесу и видит на воображаемой сцене маленьких людей, слышит голос гармоники и звуки рояля. Темноту разрывают вспышки выстрелов.
Вот именно за это я люблю писать для кино. Я вижу улицы, спешащих людей, своих героев, полутемные комнаты.
Сценарий написан, и ты неким внутренним зрением видишь свой фильм. А потом приходит режиссер и видит все по-своему, переделывает сцены, но твой фильм навсегда остается в памяти.
Это замечательное ощущение.
* * *
Как прав был мой веселый дядя Викентий на Московском вокзале в Ленинграде. Жаль, что он не успел увидеть ни одного моего фильма.
Когда-то очень давно я прочел стихи замечательного поэта Юрия Левитанского, и там была строка:
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино…
А мне другой не надо.
Я любил прилетать домой ночью и смотреть, как самолет садится прямо в городские огни. Потом такси везло меня по шоссе из Внуково. Потом московские окраины, слабо и плохо освещенные. Потом сияющий огнями центр.
После Тикси, или Хатанги, или Певека улица Горького казалась утонувшей в море огней.
Я приезжал на свою тихую улицу Москвина, входил в разлюбезную сердцу коммуналку и понимал, что, наконец, приехал домой.
Дом наш выходил на Пушкинскую улицу и угол Москвина. Это было красивое здание, бывшее когда-то дорогим доходным домом.
Несмотря на все усилия домоуправов, в подъездах сохранилась лепнина, доставшаяся в наследство от старого мира. И ничего, что плоды были окрашены в ядовитый синий цвет, а изящные полуобнаженные девицы – в зеленый, подъезд мой помнил хорошие времена.
Когда в далеком 1950 году я переехал сюда, соседка-старуха, весьма крепкая, проинструктировала меня:
– Услышишь стук в дверь, не открывай.
– А зачем же стучать? У нас звонок есть.
– Он никогда не звонит.
– Кто?
– Хозяин. Он стучит палкой в дверь.
– Какой хозяин?
– Этот дом раньше его был.
У каждого прежде богатого доходного дома имелась своя легенда. Если их собрать, то могла бы получиться весьма занятная книга.
О бывшем хозяине говорили, что большевики выгнали его из квартиры в одном пиджаке на мороз. Шубу, как пережиток капитализма, бравые солдаты оставили себе.
Приютил бедного домовладельца его старинный друг, знаменитый театральный антрепренер и владелец сада «Эрмитаж» Лентовский.
Он поселил его в сторожке и назначил смотрителем сада. Там его уже не трогала могучая рука освобожденного народа, потому как бывший буржуй стал на путь пролетарского исправления.
