Мое первое требование к роли – это чтобы она была живая. Или чтобы давала возможность сделать ее живой. Я очень сержусь и очень бываю недоволен, когда критик может меня поймать, так сказать, своими критическими пальчиками за хвост. И все про меня объяснить. Препарировать.
Я думаю, что вот сам по себе я очень распущен, вот то, что во мне есть, некоторая органичность, это же не от бога, это от меня, от родителей, от предков, через многие колена это вышло наружу во мне, через меня. И я понял, что многое распылил. Вот есть у меня некоторая легкость, я могу общаться с разными людьми, находить сразу же общий язык, работать, так вот я это все распустил. И лишь дружба с Шукшиным научила меня тому, что это все нужно собрать, держать в себе, за это нужно отвечать, что это нельзя разбазаривать, потому что это нужно не только мне. Это мои деды и прадеды, я и за себя и за них в ответе. Как будто через многие поколения они вытолкнули меня на пустую арену, чтобы я заговорил. И это колоссальная ответственность. Люди просто так не приходят в искусство.
О моем имени. Меня зовут Георгий. Имя довольно распространенное, даже чуть-чуть нарицательное, анекдотическое. «Жора, подай мой макинтош» или «Жора, рубай компот, пока он жирный» и т.д. Но в этом сочетании, в каком это имя принадлежит одному только мне, оно имеет особый смысл. Мое полное имя Георгий Иванов Бурков.
Глупый человек оскорбил другого глупого человека – человек человеку друг, товарищ и брат. Такая жизнь. А иногда пруха: попал в доброго, и тот умер. Это уже Дарвин, естественный отбор, развитой социализм. Плохо мне. Аннушка пролила масло.
Ирония помогла мне во многом. Я очень рано решил не делать жизнь с Павки Корчагина или Феликса Дзержинского.
Я рано отказался догонять Америку по актерскому мастерству. Меня не пугает, что стену придется пробивать лбом. Меня пугает, что стена эта из повидла или манной каши и неизвестной толщины: стена эта несущая, опорная.
Чтобы в России сказать правду, надо быть сумасшедшим. Эта мысль, если не ошибаюсь, высказана Достоевским. Справедливая мысль, возведенная в нашем государстве в степень закона. Действительно, кто в обществе, которое вдохновенно и, главное, добровольно строит новую жизнь, посмеет сомневаться в коммунизме, т.е. в той цепи, к которой идут многие народы.
Много сил я положил на то, чтобы выдержать натиск большевиков. Иногда моя жизнь кажется очень глупой и очень смешной.
Почему-то вспомнил Мишу Лескова и Васиного балалаечника Федю и свои размышления о народном театре, в который, к великому горю моему, нет мне пути. «Что ему Гекуба?» А вот страдаю и плачу.
Привез я в Москву своего Рябого. Для кого?! Ну, посмеялись. А дальше? Пощупал Москву Попрыщиным. Снова посмеялись.
Чиновничья Москва никогда не поймет и не примет моих братьев.
Когда же лопнет та тонкая нить, которая связывает еще Человека с Природой? К этому идет.
А может, за «катастрофой» последует неведомое мне, старому, недоступное для меня Возрождение, и человек перейдет на «ты» со Вселенной. А оборачиваться человек никогда не будет. Ему некогда будет. Просто исчезнет необходимость в прошлом у человека, порвавшего с природой.
Кажется, приблизился к пониманию смерти как главной теме философии. Пойми, что такое смерть, и тебе станет ясно, что есть жизнь. Мастер. Одна из главных – а может быть, просто главная идея – демократизм, как основная и ведущая часть русского таланта, в плену у черни. Русский талант – демократический талант, массовый, общедоступный. Это высшее, что может быть в искусстве. Но это и гибельно для самого же таланта. Человек должен соответствовать своему таланту, т.е. тоже быть демократичным и доступным. А это раздолье для хамов, духовных убийц и прочей черни.
Оказывается, я всю жизнь трудился. Но так как труд такого рода никак не фиксируется властями, то и считается он не трудом, а тунеядством. И до сих пор мне приходится хитрить, выдумывать, врать. На что власти и рассчитывали: в любой момент можно обвинить меня в желании обмануть общественность и т.д.
Конечно, мне повезло, что был 53-й, а потом – 56-й. Иначе сидеть бы мне. Подозреваю, что очень много способных людей прорвалось в то время. Потом их отлавливали, высылали, шельмовали, вынуждали уезжать, убивали…
У меня нет на каждый почти факт моей биографии соответствующей бумаги, документа. У меня их вообще нет, документов-то. А те, которые есть, либо вот-вот истлеют, либо представят меня пред очи соотечественников личностью очень подозрительной. Из меня легко мог получиться «враг народа» или просто «тунеядец». Не поэтому, однако, я против бумаг. Теперь уже не подозреваю, а знаю, что миллионы страдают под гнетом бумаги.
Я обманул Государство. Я выиграл время и получил самообразование в Пермской библиотеке им. Горького.
Но не пустил себя в диссидентство, т.е. побоялся попасть в тюрьму и потерять время. Это и можно назвать главным маневром моей жизни. Я стал актером. Без отца, который понял меня, поверил мне и, если хотите, содержал меня на свой страх (сын-тунеядец) и риск (я мог бы сорваться), я бы ничего не добился. Он был спонсором моего дерзкого и рискованного замысла. Мой отец! Папа Ваня, как прозвала его моя дочь Маша. Он делал тоже свой маневр. Он вовремя вступил в партию, иначе не получил бы никакого образования. Мой отец относился к подполью 30-х, к самому тайному, к самому замаскированному. Я же совершал свой маневр в обманчивое время «оттепелей». Мы с отцом рискнули, и я проскочил. Марксизм-ленинизм я «изучил» ровно настолько, чтоб иметь демагогический слой защиты. Такое разное подполье все 70 лет существо-вало в нашей стране. Оно и не могло не существовать, ибо воевали большевики против Человеческого в Человеке. Против Природы. Против Жизни.
Так что Сталин не ошибался, когда в каждом человеке видел врага народа. Пока живу – надеюсь. Пока человек живет, он надеется на Человеческое самосуществование.
Мой отец был народным заседателем – к нему все шли за советом, не к судье, а именно к нему. Почему? Он сорок лет проработал на заводе, путь прошел от чернорабочего до главного механика, потому что как-то умел ладить с людьми, всех знал. И когда заседателем стал, то для него не было подсудимых – перед ним были люди, некоторых из них он знал сызмальства. Он знал, где тот споткнулся, – вот если б не встретился там с Колькой, то ничего бы и не было. Он не решал в этой жизни, а жил.
Я всю жизнь скрывал, что я «маменькин сынок». Мне было стыдно сознаться в этом. Ведь я страдал из-за всяких пустяков. Например, из-за попавшей под трамвай собаки или раздавленного машиной голубя. До сих пор помню уроки матери: я рыдаю над судьбой Муму, а счастливая от моих слез мать «добивает» меня, читает дальше. Или жестокая сказка матери, сочиненная специально для меня, когда я украл деньги. Но однажды Шукшин сознался мне, что он тоже «маменькин сынок». Что же это такое? В ребенка каким-то только матери известным способом поселяются страдание и мечта.
