Ломоносов стал тяжело дышать.
Шубин слушал внимательно, потом спросил:
– Что же надлежит делать?
Михаил Васильевич молчал, потом сказал упавшим голосом:
– Не знаю и оттого страдаю и боюсь, что все труды мои для процветания и пользы Отечества исчезнут вместе со мною…
Шубин почувствовал, как у него от волнения клубок подступает к горлу. Он встал, походил по комнате…
– Я думаю, Михаил Васильевич, что, когда число просвещенных россиян будет достаточным, чтобы искусство, мануфактуры и земледельство развивалось в соответствии с правилами науки, изменятся законы, наступят плодородие и избыток товаров, и всяк будет в довольстве.
Ломоносов покачал головой:
– Ежели бы у нас правители шли по стопам Петра Великого, который во всех делах государственных прибегал к совету ученых людей, не то бы было. Взять хотя бы земледельство. Едва ли тысячная доля земель, годных для землепашества, используется. Оттого возят хлеб с юга на север через всю страну обозами. Остальная часть – всё пустошь и целина. А читал ли ты мою заметку в «Санкт-Петербургских ведомостях»?
Михаил Васильевич встал, порылся среди бумаг на столе, вытащил номер «Санкт-Петербургских ведомостей».
– Вот гляди. В здешнем императорском саду, что у Летнего сада, под моим наблюдением старший садовник Эклебен на пустой земле прошлого года посеял на небольших полосках пшеницу и рожь кустовым способом. Сие так ему удалось, что почти всякое зерно взошло многочисленными полосами, наподобие кустов. В одном из оных содержалось 48 Колосов, из коих в одном начтено 81 зерно, а всех в целом кусте из одного посеянного зерна вышло 2375 зерен весом девять с половиной золотников*. Пшеничный куст состоял из 21 колоса, в коих 852 зерна весом в семь и три четверти золотника. Теперь ты подумай, сколько в наших северных краях целинных земель и сколь они в рассуждении хлеба плодовиты быть могут старательным искусством!..
Шубин заинтересовался:
– Ну и что же, сей опыт земледельцам на пользу пошел?
Ломоносов махнул рукой:
– Пустое! Земли государственные, а где за помещиками числятся. Государству до того дела нет, помещику и того более, он с крестьянина и так все получит, а крестьянину лишь с оброком и барщиной справиться – так оно одно за другим идет…
Внизу послышался шум, раздались голоса. Ломоносов наклонил голову набок, прислушался.
– Приехал кто-то, что ли?
Федот Иванович встал.
Михаил Васильевич удержал его в кресле:
– Сиди, сиди. Сейчас узнаем, кто сей гость. – Стукнул раза два ногой в пол.
Почти тотчас появился в дверях Прошка. Лицо его сияло. Ломоносов посмотрел на Прошку.
– Видать, гость Прокопию по нраву. Кто там внизу шумит, как медведь?
Прошка улыбнулся еще шире:
– Это мезенский кормщик приехал, Федор Рогачев. С родины гостинцы привез.
– То-то ты рад… Это знатный на весь Север кормчий – мореход и охотник Федор Рогачев. Их таких всего четверо и есть: он, да Аммос Корнилов, да Павел Мясников с Васильем Суковым… Ну, Прокопий, зови Федора сюда.
Рогачев, огромный мужик с сивой бородой, мохнатыми бровями и зоркими серыми глазами, вошел в дверь, согнувшись, чтобы не задеть притолоку. Оглянулся, поискал образ в углах, чтобы перекреститься, – не нашел. Поклонился хозяину и Федоту Ивановичу в пояс, потом сказал недовольно:
– Что же у тебя, Михайло Васильевич, образа-то в горнице нет?
– Образ внизу, в столовой комнате. Садись с нами чай пить. Почто приехал в Санкт-Петербург?
Рогачев оглядел кресло, сел с осторожностью, потом боязливо взял хрупкую чашку с чаем и заговорил:
– Приехал я с товаром, поклон от земляков привез да вот о наших нуждах потолковать хотел с тобой, как ты есть в чинах…
Ломоносов покачал головой:
– Я более науками занимаюсь, а ко Двору не вхож. Ну, рассказывай: какой товар привез, как живешь?
Кормщик махнул рукой:
– Какая ноне торговля – горе! Привез малость пеньки да рыбу. Дорогу оправдаю, и то слава богу. Не знаем, как далее жить. Старики и те такого времени не упомнят.
Ломоносов с беспокойством посмотрел на него:
– Объясни обстоятельно, в чем суть?
Кормщик отодвинул от себя чашку, перевернул ее дном вверх, сверху положил оставшийся кусочек сахару, вздохнул, покачал головой:
– Дышать стало нечем. Конечно, и ранее было несладко. Монастыри, да Баженины, да Денисовы весь морской промысел в своих руках держали и торговлю тоже. Куда ни сунься – они. Их цена на товар. Работать – опять иди к ним же. Однако Архангельск первый порт во всей России был, торговля шла: пеньку, лес, рыбу, сало, ворвань*, деготь, парусное полотно, воск, моржовую кость, китовый ус, кожи, меха… Да мало ли чего было продавать! Никто нашим артелям не мешал ходить в море, добывать зверя, валить лес.
Ныне все кончилось. Торговлишка замерла: иноземные корабли стали ходить в Санкт-Петербург. Ранее, при Елизавете Петровне, промыслы все на откуп были дадены Петру Ивановичу Шувалову. Петр Иванович помер. Сказывают, должен остался государству более миллиона. Такого вора и деды наши не встречали. Никто не мог ни в море ходить, ни зверя бить. Баженины и Денисовы тоже кровососы были, так те хоть меру знали. От них государству польза была: флот Российский строили, в казну от их торговли доход шел.
А ныне что? Корабельный лес рубят нещадно, зверя бьют без смысла, налогов столько, что и за что платить – неведомо. Баню затопил – и плати с дыма. Холмогорские коровы наши по всему свету известны – их за недоимки забирают, а то люди спускают по бедности за бесценок – бьют на мясо. Рукодельства, художества, мореходство, коими мы, поморы, прославились, никому ноне не нужны. Как далее жить? От прежних многих артелей, что в море ходили, едва ли десятая часть осталась…
Михаил Васильевич горестно вздохнул:
– И такое разорение повсюду!.. Заложил я основание новой науке – экономической географии, сиречь собиранию сведений о земледелии, торговле, промыслах, мануфактурах, разных ремеслах и состоянии и числе населения во всех областях нашего государства. Задумал я составить политическое и экономическое описание всея империи. И что же? Читаю сведения воеводских канцелярий и вижу одни горести: землепашец нищает, купец разоряется, искусный ремесленник плоды своего художества продать не может, потому что во множестве иностранные товары ввозятся, налоги растут. И все уходит на роскошества дворянства…
Рогачев слушал внимательно, потом усмехнулся:
– Ты мне другое, Михайло Васильевич, скажи. У нас в Поморье ни дворян, ни помещиков нет, а пришли в оскудение, потому что ноне хода из нашего моря нет: перестали приходить гости и нам некуда выйти.
