Короче говоря, САС позвал Шнура и «Ленинград» сниматься и петь в «Ассе-2».
Помимо грубости, лихости, свойскости и затрапезности в «Ленинграде» всю дорогу пульсировало это предательское ломкое очарование, и такой матерый собиратель сезонных нежностей, как Сергей Александрович, должен был рано или поздно его прочувствовать.
И вот мы все сидели в гримерке Зеленого театра. По коридорам, завешанным портретами Заппы и группы «Парк Горького», бродил печальный Стас Намин. «Ленинграду» на все про все выкатили два литра водки — я еще подумал, что райдер у Соловьева, очевидно, не изменился со времен съемок квартета «Кино». Двадцать с лишним человек покончили с водкой мгновенно. Непьющий Микшер заиграл на гитаре что-то колумбийское. Севыч тоже расчехлил гитару, захрипел «Сокольнички». Пузо заголосил в унисон. Все как-то резко и обреченно развеселились. Если где на двери и следовало намалевать ядовитое летовское «в планетарном вытрезвителе последние берсерки», так это здесь. Шнур в увеселениях не участвовал — он блевал в туалете после предыдущих возлияний и в перерывах давал интервью.
Наконец Соловьев дал отмашку на выход. Севыч с лицом человека, делящегося табельным оружием, сунул мне в руку бубен, и наш потешный полк вывалился на сцену. Народу в Зеленом театре было очень немного. Дул пронизывающий ветер. Все это странным образом напоминало зимнюю Ялту из первого фильма. На сцене было неожиданно просторно. За дюжину концертов в обществе «Ленинграда» я успел привыкнуть к обязательной тесноте на подмостках: резкий шаг назад — и налетаешь на басиста, неловкий шаг в сторону — и путаешься в каких-то принципиальных для процесса проводах. Такая толчея давала почти животный эффект сплочения. Здесь же все было наоборот — мы стояли, рассеявшись, как шахматные фигуры в эндшпиле. Плейлист утверждал лично Соловьев, и песни исполнялись какие-то странные, типа «Меня зовут Шнур». Сам певец вышел наструнившийся, хмурый. На песне «Шоу-бизнес» он даже не стал представлять музыкантов. «Мы вас любим, — сообщил он залу, — но не очень». В тот вечер с «Ленинградом» играл еще и Башмет, тоже снимавшийся в «Ассе-2». Он встал за клавиши.
Если бы двадцать лет назад мне, смотрящему «Ассу» в орехово-борисовском кинозале «Авангард», сообщили, что во второй серии я сам окажусь на сцене Зеленого театра… ну понятно. Но сейчас я не испытывал ровным счетом никакого удивления. Все происходящее было так логично. Чем же еще закрывать эпоху, как не «Ленинградом», в самом-то деле? «Ленинград» был классической поколенческой историей, и если, например, Егор Летов оказался кем-то вроде нашего учителя, то Шнуров, певец кратчайших расстояний, был просто первый среди нас. В отличие оттого же Егора, Шнур не открывал горизонты, он подводил черту. Он определенно расставил все точки над «i». И не наша вина в том, что они оказались над «и» в слове «хуй».
История любой уважающей себя рок-группы по-хорошему должна заканчиваться крахом. Но в случае «Ленинграда» никакого краха не наблюдалось. Молодость обычно кончается в тот момент, когда ты становишься старше любимого певца. Но мы со Шнуровым почти погодки, поэтому всегда сохраняется надежда — может, эти штуки все-таки навсегда? Все здесь. Прошло десять прекрасных, несносных, совершенно световых лет. Появившийся только что альбом «Аврора» — определенно лучшее, что записал «Ленинград» если не за эти десять, то уж за пять последних лет точно. В сущности, все обошлось. В нашем случае прошлое — это то, что сошло с рук. Высший и биологически ненаказуемый смысл «Ленинграда» состоит в том, чтобы перевернуться на машине, вылезти из болота и дать автограф. Потому что «Ленинград» — это доказательство жизни. Жизни, которая обязана заканчиваться просто и сносно, как хороший шукшинский рассказ: «Но праздник-то был? Был. Ну и все».
Раньше мне сгоряча казалось, что Шнуров называет вещи своими именами, сочиняет без музыкальных и лексических эвфемизмов, только тем якобы и хорош. На самом же деле весь его мат вкупе с отчаянной простотой игры на инструментах — это еще больший эвфемизм. Эвфемизм в высшем смысле. Своей крикливой бранью он затмевает огромное количество вещей, проблем, слов, рифм и неврозов. Сила «Ленинграда» — не в нарушении условностей, а в доведении этого нарушения до абсурда, уже самого граничащего с условностью, с утопией, с надеждой. В заветной сказке Сергея Шнурова с ее устоявшимися мотивами огненной воды и медных труб все невсерьез, но надолго, и грош души ведет себя как золотой запас целой страны. Вопрос ведь, собственно, не в том, из какого сора растут стихи, а в том, до таких высот они на этом соре вырастают.
Наверное, когда-нибудь нас всех за это накажут — и за эти песни, и за эти восторги, и за эти точки над «и». Но это будет уже потом.
А пока что на сцену повалил густой эстрадный дым. Странно, «Ленинград» обычно не пользовался спецэффектами. Мы застыли в этом дыму, как какие-то проштрафившиеся атланты из предбанника преисподней. Прямо передо мной огромным бильярдным шаром блестела лысина Барецкого. Справа кочевряжился Севыч. Слева жал на клавиши Башмет. Я усмехнулся и покрепче сжал в руке бубен.
Тут-то Шнур и запел «Мне бы в небо».
