Я. Ну а вы? Вы сами что скажете?
Он долго молчал. Очень долго. Потом глухо сказал фразу… я запомню ее до смерти.
Леопольд. Ежели мой сын ни в чем не испытывает нужды, он тотчас становится слишком довольным, беззаботным. Его музыка… порхает. Бог покидает ее.
ИЗ ДНЕВНИКА
1785–1786 годы12 августа 1785 года. Вчера у меня был Сальери. Сначала он долго рассказывал о своих европейских успехах. Эту часть разговора я опускаю. Привожу конец нашей беседы. Я. Скажите, а что вы думаете о Моцарте?
Сальери. Помилуйте, зачем мне о нем думать. Есть вещи, о которых думать куда приятнее. Например, певица госпожа 3.
Я. Неужели в нашей опере осталась та, которая не стала жертвой вашего темперамента?.. И все-таки – о Моцарте.
Сальери. Легко, изящно, грациозно. Публика это любит. Но вы?! Впрочем, барон, ваш вкус столь безукоризнен, что вас уже могут взволновать только самые примитивные вещи… Моцарт – прекрасный клавирист. Но когда исполнитель желает сам сочинять, одним исполнителем становится меньше и редко одним сочинителем больше… Так что при всем моем уважении к вам, барон, Моцарт – это… несерьезно. Хотя есть вещи, которые мне в нем симпатичны: щедр, умеет сорить деньгами, прекрасно острит.
Я. Вас, например, он зовет «Музыкальный фаллос». Только погрубее.
Сальери. А вас – всегда изысканно: «такой же зануда, как все его накрахмаленные симфонии». И все-таки: Моцарт – это несерьезно.
Я. И все-таки: обучать принцессу музыке вы его не допустили.
Сальери. Ну можно ли допустить к принцессе человека с такими манерами? «Жопа» и «выкуси» у него как у нас с вами «здравствуйте».
Теперь самое смешное: к концу вечера я сыграл Сальери несколько любимейших моих сочинений Моцарта. И выяснилось: он не слышал ни одного из них! Как все наши музыканты, Сальери избегает слушать чужую музыку. Но «накрахмаленные симфонии»?! Моцарт, Моцарт… Это для меня – удар. Я близко сошелся с ним в последнее время. Наши встречи проходят в моем доме, который находится рядом с отелем «Цум римише Кайзер»… Я много рассказывал ему о своей жизни: как, будучи послом в Берлине, сумел договориться с прусским королем. И когда они с русской императрицей поделили несчастную Польшу, мы тоже получили свой кусок пирога… Но разве в этом моя истинная заслуга перед потомством?.. Она – в музыке. Вернувшись в Вену, я занимаю особое место в музыкальной жизни. Если я присутствую на концерте, все знатоки смотрят не на музыкантов, но на меня. Чтобы прочесть на моем лице: какое суждение они должны составить об услышанном. Да, конечно, не последнюю роль в этом играют мои титулы: директор придворной библиотеки, глава императорской комиссии по образованию. И наконец, близок к императору. Но Моцарт… эта беспечная птица… мне казалось: уж он-то ценит во мне иное, понимает, что я совершаю ныне! Будучи послом в Берлине, я узнал великое «Берлинское искусство»… Забытого гения – Иоганна Себастьяна Баха! И весь этот год я знакомлю с ним Вену. Я осуществляю свою мечту: Моцарт – воплощение легкости, грации – введен мною – мною! – в мир великой и строгой немецкой музыки. И я гордился, когда он показал мне переписку с отцом. Не скрою, я даже переписал эти письма. Вот они:
«Любимейший из отцов! Все воскресенье я хожу к ван Свитену. Там ничего не играют, кроме Генделя и Баха. Исполнение в самом тесном кругу. Без слушателей, только знатоки». И вот испуганный ответ Леопольда: «Это увлечение, дорогой сын, может стать для тебя пагубным и увести тебя ох как далеко от вкусов нынешней публики».
Старый, опытный хитрец. И как прекрасно ответил ему Моцарт: «Барон знает не хуже вас и меня, что вкусы, к сожалению, все время меняются… Вот и получается, что настоящую духовную музыку надо отыскивать на чердаках и чуть ли не съеденную червями…»
«Барон знает»… И вот благодарность: «накрахмаленные симфонии»!.. Что ж, я прощаю ему.
ИЗ ДНЕВНИКА
1785–1786 годыВ парадной зале придворной библиотеки я распорядился исполнять великие генделевские оратории. И Моцарт обработал некоторые из них. Гендель предстал в одежде Моцарта. Кто еще мог с таким вкусом облачить старика Генделя, чтобы он понравился и франту, и знатоку! Этот непостижимый человек умеет поглощать чужое, и оно тотчас становится его собственным.
Так случилось и с великим «Берлинским искусством». На беду Моцарта. И на счастье музыки. Ибо, как предполагал его отец: изменившийся Моцарт все менее нравится публике… Вчера он пришел ко мне. Передаю (вкратце) наш разговор.
Моцарт. Я должен посоветоваться с вами, барон. Я был у издателя, он долго ругал меня и просил писать популярнее. Он прямо сказал: иначе ничего твоего я просто не смогу продать.
Я. И что же вы ответили?
Моцарт. Значит, я больше ничего не заработаю, черт меня побери!
Я обнял его – и в памяти зазвучали слова его отца: «Когда у него все в избытке – Бог покидает его музыку»… Что ж, до нынешнего 1786 года у него были немалые доходы. Но денег ему все равно не хватало, ибо тратил не считая. По моим сведениям, уже тогда случилось с ним страшное: он обратился к ростовщикам. Теперь его доходы начнут сокращаться и сокращаться. При его беспечности это значит: уже вскоре – беды и нищета! Что ж, мы видели великую музыку счастливого Моцарта. Впереди нас ждет величайшая музыка Моцарта трагического. О, как я жду ее!
ИЗ ДНЕВНИКА
1786–1787 годыВчера я пришел к нему в дом. Он сидел за клавиром – спиной… Теперь я всегда вижу его спину. Он сказал мне: «Дорогой барон, я работаю, работаю, работаю, и нет денег… Работа пьет мозг и сушит мое тело. И все равно – нет денег!»
Теперь ежедневно он дает концерты… иногда дважды в день. Он объявляет бесконечные Академии. А ночами – сочиняет. Воистину – это музыкальная лихорадка. Воспаленный мозг все время требует продолжения. И потому даже после концертов Моцарт часто импровизирует. Три дня назад после его Академии я стоял за кулисами, поджидая его. Он был на сцене. Я услышал его нежный тенор: он разговаривал со старым скрипачом из оркестра, который, видно, уже уходил со сцены.
– Вы наговорили мне столько хороших слов, маэстро, позвольте и мне хоть немного отблагодарить вас. Если вы не торопитесь, я хотел бы сыграть для вас…
И он начал играть на темной сцене перед пустым залом. Я стоял, боясь пошевелиться. Это была импровизация. Она длилась добрый час. И, клянусь, там, в темноте, он беседовал с Господом. Если бы мне было дозволено испросить у Творца земную радость, я попросил бы вновь вернуться в тот вечер. Наконец, мелодия оборвалась. Я слышал, как в темноте он стремительно вскочил. И сказал старому скрипачу:
