Егеря подползали все ближе и ближе. Выход был один, их надо ошеломить, ударить внезапно, неожиданно, в упор. Иначе сомнут, пройдут по обороне из края в край и надвое рассекут батальон.
Дремов поглядел на Шайтанова, припавшего к пулемету, и увидел, что у того вздрагивают неестественно вывернутые локти. Растеряется… Не обстрелянный еще… Растеряется — и сомнут.
— Ты ближе подпускай, — с хрипотцой, словно у него пересохло в горле, сказал лейтенант, когда Шайтанов повернул к нему голову и поглядел умоляющими глазами. — Ближе! — настойчиво повторил он.
Передний егерь с желтыми нашивками на погонах и с косой темно–красной ленточкой у ворота был уже шагах в пятидесяти от пулемета. Он полз, напрягая тело и боязливо поглядывая на стенку. Автомат у него был перекинут через шею. Лицо было потное, из–под пилотки выбился густой чуб. Хорошо были видны оскаленные зубы. Крупные и белые, как фарфор…
— Бей! — услышал Шайтанов над ухом приглушенную команду и сразу же нажал гашетку.
Дробно зарокотал пулемет, и тотчас же ему на подмогу захлопали винтовочные выстрелы.
Полдесятка егерей свалилось, остальные, оглушительно строча из автоматов и спотыкаясь о камни, побежали к стенке.
Металлически щелкнул вставленный диск. И новая очередь ударила по немцам. Зло клокотало пламя в воронке пламегасителя. «Дегтярь» натужно дрожал в руках. Рядом дробно, очередь за очередью, стучал автомат лейтенанта. Широко и мерно, как на учении, откидываясь корпусом, Самотоев кидал вниз гранаты.
Немцы остановились, залегли и, прячась за камни, стали отползать к выступу.
— Сержанта ко мне! — крикнул лейтенант. Горбатясь под вещевым мешком, Кононов стал пробираться вдоль стенки.
И в это время в той стороне, где было озерко, где сидели телефонисты и был командный пункт роты, вспыхнула такая сумасшедшая стрельба, что у лейтенанта захолонуло сердце.
Он понял, что немцы все–таки обошли роту и теперь ударили ей в тыл.
Сопки и сопки, одна выше другой. Хмурые скалы, морщинистые склоны, усеянные валунами, провалы ущелий, расселины с гранитными гребнями на краях. Щетина осоки и наплешины лишайников. В низинках торфяные кочки, поросшие отцветающей пушицей.
Каменное море сопок… В нем, как корабль, потерявший курс, восьмой день бредет рота лейтенанта Дремова. Вернее, то, что осталось от роты, — двадцать три грязных, измученных человека с запавшими глазами, с кровоточащими ссадинами на руках, ободранных о камни. С собой они несут трех раненых и пулемет Кумарбекова.
Восьмой день карабкаются по скалам, переваливают одну сопку за другой, ползают по болотам. Днем таятся по осыпям, по расселинам. Ночью снова идут.
Последние сухари съедены три дня назад. Теперь питаются брусникой, водянистым гонобобелем и собирают грибы. Грибы едят сырыми.
Механически переставляя ватные ноги, Дремов идет по склону и думает, что делать дальше. Несколько раз по ночам он подтягивал роту к дороге, занятой егерями, чтобы броском проскочить через шоссе к своим. Но всякий раз натыкался на плотный автоматный и минометный огонь. И приходилось уходить. Быстро, изо всех сил. Только так можно было оторваться от егерей и бесследно раствориться в каменном море.
— Сегодня снова попробуем, — говорит Дремов старшине Шовкуну, который шагает рядом с ним. — Не получится, худо будет.
— Худо, — соглашается Шовкун, черный как таракан. Из–под каски виден заострившийся нос и узкий клин подбородка с рыжей щетиной. Странно, что у темноволосого Шовкуна борода отдает в рыжину. — Тихонько надо пройти, силой не возьмем.
Это Дремов знает, но поддакивает старшине.
Молодчага Шовкун, он тогда выручил роту. Когда немцы вышли к озерку и застрелили телефонистов у командного пункта, Шовкун развернул свой взвод и встретил егерей плотным огнем, заставив их залечь в камнях. Рота устояла, не побежала вниз, к лощине, где наверняка ее поджидали. Заняв круговую оборону, Дремов продержался до вечера, потом в темноте отчаянным броском, израсходовав единственную противотанковую гранату, вывел роту из кольца. Но не на восток, как этого ожидали егеря, а на запад, прошел через немецкие тылы и скрылся в пустых сопках.
И с тех пор рота, как обложенная охотниками лисица, петляет по горам, выискивая щелку, где можно пробиться к своим.
План выхода, который сложился у лейтенанта, был прост.
Если роту пытаются схватить в клещи, она должна уходить. Так, как уходила все время. Немцы строят на этом весь расчет. Если не схватят, прогонят в тундру. А там либо сдавайся, либо подыхай с голоду. Дремов решил сделать наоборот. Сегодня ночью он подведет роту скрытно к самой дороге и затаится под носом у егерей. В камнях можно спрятаться так, что в двух шагах не заметишь. Вряд ли немцам, которые выйдут на облаву, придет в голову., что рота сидит у них в сотне метров под носом. Эту сотню они, конечно, пройдут вразвалочку, не будут особенно шарить вокруг.
— А если будут? — спросил старшина.
— Если будут, тогда примем бой, — просто ответил Дремов.
В небе послышался завывающий вой, и вскоре из–за вершины сопок показалась «рама», немецкий разведывательный самолет. Он выписывал круг за кругом, наклоняясь то на одно крыло, то на другое. Не спеша петлял над сопками, шел по лощинкам бреющим полетом, кружил над вершинами.
— Нас ищут, — сказал Самотоев, выглядывая из–за валуна. — Восьмой день, как зайцы, бегаем. Надо бой принять — и все. Один конец, поскорее только.
— Вы, товарищ ефрейтор, насчет конца бросьте, — оборвал его Шайтанов. — Я лично кончать не думаю, только начал.
Самотоев вскинул голову и испытующе взглянул в глаза Шайтанову. За эти дни они редко разговаривали, хоть и шли рядом шаг в шаг. Когда Шайтанов первым залезал на скалу, у Самотоева сразу становились тревожными глаза. Сначала Шайтанов недоумевал, но однажды, проснувшись после короткого сна на привале, он увидел, что ефрейтор дремлет, положив руку на ствол «дегтяря». Пулеметчик понял, что Самотоев следит за ним.
Эта догадка была так чудовищна, что Шайтанов побелел от злости и с такой яростью рванул к себе пулемет, что Самотоев стукнулся головой о валун и растерянно заморгал глазами.
— Что? Что такое? — забормотал он, нашаривая ствол «дегтяря».
— Так, дрянь одна приснилась, — коротко ответил Шайтанов, с ненавистью всматриваясь в щекастое лицо ефрейтора…
— По всему фронту бежим, — тоскливо повторил Самотоев. — А говорили… Надо грудью встать — и ни с места.
В небе надоедливо урчала «рама». Поглядывая на нее, Шайтанов вдруг зло заговорил. Долго сдерживаемая боль, ярость и человеческая обида так настойчиво потребовали выхода, что ему неудержимо захотелось сказать все этому толстомордому дураку, с которым он воевал рядом, ходил по сопкам. И который все–таки не верил ему, сторожил каждый шаг.
