Шаляпин подошел к окну, выглянул: Вена жила своей привычной жизнью. Неторопливо вышагивали солидные люди по тротуарам, быстро неслись по мостовой коляски с нарядными женщинами и расфранченными мужчинами.
Шаляпин был явно недоволен собой. Нет, не повезло ему… Простудился летом, в первые же дни пребывания в Вене, где столько хотелось посмотреть… Но делать нечего. Надо работать. И он снова погрузился в изучение клавира.
На третий день болезни Шаляпин все же отправился в художественно-исторический музей, куда он давно стремился попасть. И был ошеломлен богатством собранного здесь. Он растерянно бродил по первому этажу, где находились экспонаты Древнего Египта и Рима. Внимательно разглядывая статуи, мощи, мумии, золотые украшения работы старых мастеров, он все ожидал увидеть что-нибудь из древней ассирийской культуры: в предстоящем сезоне Мамонтов обещал поставить оперу Серова «Юдифь», где партию Олоферна должен был спеть он, Шаляпин. Федор мучительно вглядывался в строгие немецкие надписи под каждой вещью, но так и не смог ничего разобрать.
Раздосадованный, Шаляпин поднялся на второй этаж и был снова потрясен открывшимся поразительным для него зрелищем: здесь были выставлены картины старых мастеров. Долго вглядывался в лица изображенных на картинах Мурильо, Гвидо Рени, Андреа дель Сарто и многих других итальянских и испанских художников. Подолгу простаивал у каждой картины… «Господи, какая красота!.. Что за прелесть лики Богородицы, Христа, святых… Но почему нет ни одной картины Рафаэля?» И сколько ни ходил по музею, Рафаэля так и не нашел.
В тот же день в письме к Мамонтову Шаляпин признался, что в музее «ходил до того, что свои ноги еле уложил потом на извозчика, который меня, полумертвого от усталости, привез домой».
Быстро пролетели семь дней, отведенных на Вену. Шаляпин сел в поезд и помчался в Париж, о котором так давно мечтал.
Поезд шел через Швейцарию, и Федор не отрывался от окна: перед глазами проплывали величественные горы, поросшие соснами, кустарником. А то вдруг открывались причудливые ущелья… «Боже, какое величие… И если существует это нечто, что мы называем Богом, то это, несомненно, или жило, или должно жить здесь, в этой потрясающей всякую обыкновенную душу величественной, святой красоте… И почему поезд так быстро мчится?
А может, вообще выйти на какой-нибудь станции и пойти, благословляя Бога, куда глаза глядят…»
Шаляпин невольно вполголоса стал напевать знаменитый романс Чайковского: «Благословляю вас, леса…» И ему хотелось в свои объятия заключить весь мир.
Через двое суток Шаляпин подъезжал к Парижу. Он вспоминал названия улиц, известных ему по книгам, вспоминал все, что слышал от знакомых, которые надавали столько советов и рекомендаций, узнав, что он собирается в Париж. Здесь у него друзья, которые не дадут ему ни скучать, ни бездельничать.
«О Париж! Так это ты? Здравствуй!» — Шаляпин мысленно приветствовал его. Он вышел из вагона, взял фиакр и помчался на рю Коперник, 40.
В отеле его приветливо встретила хозяйка. Мешая французские слова с итальянскими, Шаляпин объяснил ей, что у него здесь живут друзья — Петр Мельников с женой. Хозяйка ответила, что еще слишком рано, чтобы будить их. Но Шаляпин был непреклонен: будите, они будут рады видеть меня, они ждут.
И действительно, хозяйка была крайне удивлена, что ее русский постоялец обрадованно бросился на шею долговязому гостю. Она тихонько удалилась, а друзья начали расспрашивать друг друга о настроении, о самочувствии и прочая, и прочая.
— Ну как тебе Париж, Федор? — спросил наконец Петр Мельников.
— О! Я пьян от наслаждения! Боже, за несколько минут сколько удивительных ощущений, всевозможных чувств, переполнивших мою несчастную душонку. Я взял фиакр, еду по улицам, с усилием читаю названия улиц на каждом углу и все еще не верю, что я в Париже… И, только увидев вдали башню Эйфеля, поверил: наконец-то я в Париже…
— Да, Париж такой, он не оставляет никого равнодушным…
— Ты пойми, Петруша, Париж — это, как бы тебе сказать, то же самое, что и Москва… Такой же исторический и интересный…
Петр Мельников показал Шаляпину его комнату, пообещал зайти за ним, когда они с женой будут готовы идти завтракать.
После завтрака вышли побродить по улицам Парижа. Все волновало Шаляпина, все привлекало его внимание. Он, как ребенок, все хотел посмотреть и даже потрогать руками.
Но через день-другой он уже чувствовал себя в Париже старожилом. Появились знакомые, с которыми он на невероятном языке способен был объясняться, пуская в ход жесты, французские, итальянские и русские слова, когда было слишком трудно понять друг друга.
Петруша Мельников и его жена певица В. А. Эберли учились у прославленной мадам Бертрами. По рекомендации известной русской певицы Скомпской, учившейся в Московской консерватории у Комиссаржевского и с успехом певшей в Большом театре, Мельников и Эберли брали уроки у Бертрами, поэтому много разговоров было о ней.
— А чем она знаменита? — спрашивал Шаляпин. — Что, ее ученики прославились на весь мир своими голосами? Кто они? А сама она пела в опере? Ведь сейчас так много знаменитых учителей, не имеющих знаменитых учеников…
— Ну вот, ты уже с недоверием относишься к ней, а сам еще не видел ее…
— Да нет, я просто жду, что вы мне скажете о ней.
— Почему стала знаменитой мадам Бертрами, никто не знает. И была ли она вообще певицей, есть ли у нее знаменитые ученики, тоже никто нам не говорил… Сказали, что она умеет учить петь, и все. Что тебе еще нужно? Ты волнуешься раньше времени… Не понравится, уйдешь…
— Мне нужно подготовить две совершенно новые для меня партии, Олоферна и Досифея, особенно Досифея… Так что мне не до экспериментов с учителями пения… Ты же знаешь, что мне нужно устранить некоторые недостатки моего голоса… Даже в Нижнем писали об этом…
Три месяца тому назад Шаляпин вместе с Секар-Рожанским и Эберле гастролировал в Нижнем Новгороде и Казани. Два выступления в Нижнем прошли с огромным успехом. «Нижегородский листок» снова, как и в прошлое лето, отмечал выдающийся сценический талант артиста, редкостный по красоте, силе и мягкости голос, его изумительную гибкость, тонкий художественный вкус исполнения, ясную и отчетливую дикцию, редкую разносторонность дарования. Но вместе с тем говорилось и о его слабостях: недостаточная обработанность голоса в чисто вокальном отношении — напряженность звука на некоторых нотах, случайная вибрация…
И не только в Нижнем писали об этом. В Москве тоже не раз отмечали эти недостатки. Без их преодоления нельзя было двигаться вперед.
