В письмах Павленко Слонимскому возникают и портреты писателей и деятелей культуры. В 1937 году Павленко пишет для Эйзенштейна сценарий «Александра Невского» и 4 декабря рассказывает об этом Слонимскому: «Сценарий, мне кажется, хорош. Писал его вместе с Эйзенштейном, что было весьма полезно и интересно. Человек очень талантливый и вместе с тем очень путаный, он знает свое дело. Я многому у него поучился, многое узнал». Виктор Шкловский говорил об «Александре Невском», что «движение ленты, разнообразие характеров, ирония картины принадлежат писателю. Павленко обновил Эйзенштейна… Павленко был мужественным человеком. Мы не можем упрекнуть его в боязни. Он был несчастлив в искусстве: многое недописал, недорассказал»[896]. В письмах Павленко Слонимскому Шкловский появляется не раз, например, так (1936 г.): «Иногда заходит Шкловский и, продолжая разговор, с кем-то начатый на улице, утверждает, что Марко Поло[897] действительно существовал, дарит какую-нибудь странную книгу и, наследив на полу, уходит, не попрощавшись, на какое-то важное заседание. Я никогда не успеваю узнать у него — на какое». Павленко и сам заходил к Шкловскому — бывало, когда у Шкловских нелегально жили Мандельштам с женой, но их всегда успевали спрятать на кухне[898]…
Рассказы Павленко в письмах интересны, часто саркастичны, даже циничны — 6 мая 1933: «Недавно слышал, что Пильняк делает предложение Ахматовой. Да, и вот этот случай — это все одно и то же — старость»; январь 1936: «По городу ходят какие-то неутомимые грузины и набиваются в гости. Я говорю им, что заразно болен. Грузинский писатель в гостях существо невозможное <…> Появился на горизонте Тициан Табидзе с женой и, говорят, хорошо отзывается о Ленинграде, что означает новые хлопоты для Коли Тихонова, тем более, что в Москве еще другой неутомимый путешественник по банкетам — Симон Чиковани»; 2 октября 1936: «В Переделкине, наверно, склочно, но я потерял охоту к этого рода онанизму, никого не посещаю кроме Всеволода[899] и никого не принимаю. Сосед мой Федин — сваакер[900]. Он только что купил мельницу и обстраивается. Садовник деревянным циркулем научно чертит землю, втыкает вехи, рисует узоры. Тут клумба, там газон, здесь аллея. Федин ходит, поглядывает. И ни дождь, ни ветер не загоняют его в комнаты. Может быть, это-то и называется жить на даче. Черт его знает! Всеволодов юбилей — есть одно из чудес Камасутры. Знающие люди говорят, что поторопился он на год, на два, но задумано алчно, вовремя. Всем было приятно. Всеволоду — внимание. Ставскому[901] — хлопоты. Гостям — выпивка. Умный человек Всеволод, но я боюсь за него — нельзя так долго жить в кредит, как он. Но юбилей кое-что поправит в его делах — подвинет пьесу во МХАТ’е, отсрочит старые авансы, откроет новые»; январь 1937; «Я не приехал к Вам на Новый год, и честно хотел встретить его один <…> Но затем ворвался Фадеев, и началась разудалая фадеевщина дня на З. Я в роли исповедника и духовника устал бесконечно. У него там какие-то страсти-мордасти с новой женой, которую он не то отбил уже от ее мужа, не то отбивает — но вместо помощи я наговорил ему множество сентенций о любви вообще и он, надравшись в лоск, уехал»; вот отклик на очередную статью И. Лежнева — оппозиционного литкритика, высланного из СССР в 1920-е годы, затем вернувшегося и верой-правдой служившего Сталину: «У Карко (помните его книгу „От Монмартра до Латинского квартала“) спросили, какая разница между дешевыми и дорогими парижскими девушками. „Дорогая девушка, — это девушка дешевая, которая только постарела“, — ответил он. Смысл этой чудесной фразы имеет прямое отношение к Исаю».
Однако при случае Павленко умел и порадоваться чужому успеху, работе («Читали ли вы „Наполеона“ Тарле? Вот уж много лет не читал такой умной, крепкой, строгой книги. Просто замечательно»; «Говорят, что-то написал Бабель. Не верю, но очень хочется поверить. Остальные ни черта не делают — строят дачи и состоят на пенсии в „Литфонде“» — 11 марта 1936; «Был тут у нас в гостях у Союза Зощенко. Принимали горячо, по-моему, он остался доволен» — 23 апреля 1938) и счастью друзей («У Ивановых — событие. Встал Кома[902]. Правда, встал — форма превосходной степени. Он встает на костыли и касается земли здоровой ногой, да и то минут 5–10, а затем слабеет и ложится. Но и то уже здорово» — 7 июля 1937), пережить чужую тревогу («Виктор Шкловский просил тебе передать, что плох совсем Тынянов, болен, расклеился морально, ложится в московскую клинику, падает на улице — эти цитаты из письма Виктора. Он очень испуган за него») и горе («Умирает Ал. Малышкин. Рак легких. Страшно жаль его. Простой, скромный, интересный и талантливый» — 23 апреля 1938), посочувствовать друзьям («Видел в Коктебеле Зощенко. Он рассказал, что ты один, жена на Кавказе, и я представил тебя в одиночестве квартиры, перед взбесившемся радио» — 1936), вникнуть в их неприятности («С пьесою Форш, ка-жет-ся, — беда. Впрочем, еще не ясно»; «Как Ольга Дм.? Я писал ей, просил еще экземпляр пьесы, — не отвечает. Дело с „Камо“ плохо, хотя проблески надежды еще имеются»; «Привет Ольге Дмитриевне. Я ее так и не увидел в Москве, днюя и ночуя на процессе» — январь 1937), просто вздохнуть на очевидную несправедливость (так, прочитав в «Правде» статью «Сумбур вместо музыки», он пишет Слонимскому: «Как чувствует себя Шостакович? О-хо-хо!»).
В письмах жене писателя И. И. Слонимской Павленко более откровенен, даже исповедален: «А вообще я очень устал жить. Мне неинтересно и не для кого. Человек сухой, я очень любил Ирину. Теперь живу как во сне. Книгу пишу по привычке. Но все мои беды, вместе взятые, я думаю, хороши тем, что скоро доконают меня. Видно, я кончился. Каждый живет, сколько может. Сейчас у меня нет никакой воли жить. Я и не знаю — болен ли я, схожу с ума или просто устал» — 18 июля 1936. «Я, действительно, зеленой крокодилой бегаю по Москве, кончая монтаж фильма, и давно не был даже в Переделкине. Затем измотала „слава“. Я даже перестал болтать. Произвожу впечатление скучного человека». — 12 января 1937. «Мне хочется писать прекрасно и сильно, но чтобы я оказался в силах это сделать — мне нужно сильно и очень честно, и очень мужественно полюбить. (…) Прочел, что написал — глупо. Ну, ладно. Я уж не так и умен на самом деле, чтобы стоило позировать в письмах». — апрель 1938.
Переписка М. Слонимского и П. Павленко прервалась в 1939-м…
2. Роман о ленинградской оппозиции
В 1931 году у Слонимского возник замысел романа, хронологически продолжающего «Лавровых» и «Фому Клешнева», принесших ему официальный успех, — романа о политической ситуации в Питере, начиная с 1924 г. Острота замысла была в том, что Слонимский решил писать действительно политический роман — о ленинградской оппозиции. В прозе этой темы до него никто не касался. Слонимский — живой свидетель питерской политической жизни двадцатых годов. Как и другие Серапионы, и покровитель их — Горький, он немало натерпелся от не одобрявшего Серапионов питерского вождя Г. Е. Зиновьева и не имел никаких оснований ему симпатизировать. В то же время, работая в «Ленинградской правде», Слонимский, несомненно, знал, какими методами сталинский аппарат ЦК с помощью ГПУ расправлялся с участниками оппозиции — и с вождями, и с рядовыми. Главный редактор «Ленинградской правды» Г. И. Сафаров еще в мае 1926 года был сослан в Китай на канцелярскую работу секретарем полпредства; он писал тогда в Политбюро, что «оказался среди тех 7000 ленинградских товарищей, которые пали жертвой „выправления линии“ ленинградской организации. Нет в Ленинграде ни одной цехячейки, ни одного коллектива, где бы не прошла „стихия“ оргвыводов»[903]. Разумеется, Слонимский собирался писать не об этом. Давние обиды на Зиновьева и полный разгром оппозиции помогли писателю считать справедливыми методы, которыми пользовался Центр. Изначально в программу будущего романа была заложена тогдашняя сталинская трактовка оппозиции. В 1928 году ее покаявшиеся лидеры были восстановлены в ВКП(б) и это, конечно, психологически облегчало Слонимскому задачу исторического суда над ошибками и заблуждениями оппозиционеров. Литературный замысел писателя естественен — расставаться с написанными героями не хотелось, а хронологическое продолжение удавшейся работы обойти тему оппозиции не могло, да и политически она уже не выглядела горячей, не казалась опасной; более того — автор надеялся на заслуженный успех (немногие, наверное, могли предвидеть сталинские планы изуверского шельмования и ликвидации не только своих политических противников, но даже памяти о них).
