Узнав, что привезла приказ об отступлении, Аня всегда недоумевала: зачем он нужен, когда армия давно отступила? На аэродроме в Харькове, куда она летала в штаб Юго-Западного фронта, была полная неразбериха. Тут Аня впервые узнала, что самолет на войне могут угнать с такой же легкостью, как лошадь.[40]
Летчик из ее эскадрильи прилетел в Харьков с секретной почтой, но, когда собрался лететь обратно, не нашел своего самолета. По стоянке бродило много «безлошадных» летчиков: кто-то потерял машину в бою, кто-то и без боя — огромное количество машин немцы разбомбили прямо на аэродромах. Аню с товарищем отправили искать пропавший самолет, но ничего не получалось, и они собрались в обратный путь. Но когда на аэродроме в Чугуеве, после напрасных попыток получить какую-то еду в столовой, Аня вернулась к своему У–2, к ее огромному удивлению, в кабине сидел какой-то майор и кричал: «Контакт!» — а второй летчик, тоже майор, тянул руками за винт, помогая завести мотор. На смену удивлению пришла ярость: забыв о субординации, Егорова вскочила на крыло своего самолета и начала лупить майора кулаками, крича: «Ворюга! Ворюга! Как не стыдно?!»
Майор отреагировал спокойно: повернулся к ней и сказал: «Ну что кричишь, как на базаре? Сказала бы по-человечески, что это твой самолет, — и мы уйдем искать другой, ничейный». Когда майоры пошли прочь со стоянки — один широкими шагами, другой семеня, Ане их почему-то даже стало жалко…
Уцелевший на войне пилот У–2 рассказывал о своих приключениях на фронте, а его жена, прошедшая всю войну в наземной части, нет-нет да и напоминала ему, что, перелетая с аэродрома на аэродром с шоколадкой «Кола»,[41] он не видел тяжелых и грязных сторон войны. Страшную, тяжелую и грязную войну, без романтики и крыльев, видели солдаты тех частей, на которые Аня Егорова смотрела сверху в горькие дни отступления. Среди этих подавленных, измученных людей, отступавших от Харькова, шагала в больших не по размеру сапогах восемнадцатилетняя Аня Скоробогатова. Аня была очень невысокого роста, с прямым носом, густыми темными волосами и живыми, голубыми, как незабудки, глазами. Она с детства хотела быть летчиком и окончила аэроклуб.[42] Но когда началась война и она пошла в военкомат, там объяснили: девушек летчиками пока не берут, хотите — идите на курсы радисток для авиационных частей. Ане Скоробогатовой годилось и это: она будет работать в боевых летных частях и, кто знает, может быть, там все же найдут применение ее летному опыту.
В Харькове, куда их отправили на курсы радистов, спокойной учебы не вышло. На улицах красивого города появлялось все больше военной техники, городские больницы переполнили раненые, днем и ночью доносился далекий грохот — «голос войны». Войска отступали к Сталинграду. Именно это отступление, а не бои многие запомнили как самое тяжелое время за всю войну. Солдаты шли голодные и измученные, многие совершенно потеряли боевой дух. Командир отделения разведчиков Владимир Пивоваров вспоминал, как по дороге они с товарищами нашли пасеку и в мгновение ока разобрали соты и наелись меда. Тут им еще сильнее, чем до этого, захотелось пить. Очень некстати раздались крики: «Коммунисты и комсомольцы — вперед с оружием!» — где-то рядом были немцы. Но когда, выдвинувшись, они увидели перед собой маленькое озерцо, им сразу стало не до немцев и не до своих командиров. Все бросились пить, взбаламутив воду в этой луже.[43]
С войсками отступали и Анины курсы радистов. Приказ об эвакуации курсов в город Россошь, находившийся в степи между Харьковом и Сталинградом, Аня восприняла болезненно. Он означал, что ей придется уехать еще дальше от родителей. Она оставила их в деревне рядом с Таганрогом. Ей было еще так мало лет, а опереться уже не на кого. Начиналась — и как начиналась! — взрослая жизнь.
На курсах Аня Скоробогатова близко подружилась с тремя девушками: Фридой Кац из Гомеля, Аней Стобовой из Полтавы и Леной Бачул из Молдавии. Их сразу прозвали «четыре сестры», и они договорились всю жизнь не бросать друг друга. С войны вернулась только Аня Скоробогатова.
Курсантов вооружили — выдали по ржавой винтовке. Патронов не было. Впрочем, стрелять их все равно еще не учили. Дали сапоги и шинели «на вырост» и велели собрать вещмешки. Перед уходом из Харькова Аня отправила письмо маме, не зная, дойдет ли оно. Письмо было в стихах — банальное, пафосное, искреннее послание, заканчивавшееся словами: «Итак, прощай, с победой жди меня!» Их группа, около ста парней и девушек, прошла пешком двести пятьдесят километров до Россоши. Сначала шли днем. Было страшно. Над головой на бреющем полете летали самолеты с крестами на крыльях. В селах, через которые они проходили, женщины кормили их вареной кукурузой, а сами плакали: «Деточки, на кого же вы нас покидаете?» Вместе с ними шли беженцы, нагруженные бедным скарбом, тащили детей, гнали коров. Пошли дожди, и они целый день шли мокрые. Потом командиры решили, что днем идти слишком опасно. Теперь они целый день отдыхали где-то в сарае и шли дальше с наступлением темноты. Ночью идти было сложнее, с непривычки они засыпали прямо на ходу. А в ушах все раздавался плач деревенских женщин: «Куда же вы, деточки?»
Когда они наконец дошли до Россоши, выяснилось, что город, который недавно был в глубоком тылу, уже не так далеко от линии фронта: немцы тоже не стояли на месте. До Сталинграда остался один переход через Дон.
Они снова начали учить «микрофон и морзянку», то есть прием и передачу по радио. Аня прикидывала, сколько еще осталось учиться, и намеревалась требовать, чтобы ее после курсов отправили радисткой в авиачасть. Она не теряла надежды летать.[44]
Глава 4
Разве можно снимать такое горе?
В Энгельс «Авиагруппа № 122» прибыла ночью. На платформе — ни души. Дождь, туман, ни одного огонька. «Да Энгельс ли это?» — сомневалась Раскова.[45] Но когда, поблуждав в темноте, она нашла дежурного по военному гарнизону, оказалось, что в Энгельсе их ждали. Дежурный показал общежитие: спортивный зал Дома офицеров, где, как и в вагоне, девушкам предстояло спать на двухэтажных нарах. Расковой приготовили уютную комнатку с широкой кроватью и ковром, которую она обозвала «будуаром», ковер приказала убрать, а кровать заменить двумя узкими койками — для себя и начальника штаба.
С огромным удовольствием поев после бесконечного сухого пайка в поезде в гарнизонной столовой горячую «блондинку» — так прозвали пшенную кашу, девушки начали устраиваться на новом месте. Мужчины из других авиационных частей, расквартированных в авиагарнизоне, конечно, «очень развлекались на их счет».[46] Полностью женская часть, да еще и авиационная, была явлением невиданным, и люди реагировали на нее самым непредсказуемым образом. Между собой мужчины сразу же прозвали девушек из части Расковой «Дуньками». Когда комсорг, серьезная круглолицая Нина Ивакина, сообщила старшему лейтенанту-преподавателю, что является политработником части, тот «сделал удивленные большие глаза и воскликнул: “Как? У вас есть даже и политработники? Совсем как в настоящем полку?..”» Вера Ломако, услышав, как ребята из Энгельсской военной авиационной школы пилотов, глядя на девушек с усмешкой и состраданием, называют их «батальоном смерти», говорила: «Девушки, да вы смотрите на них свысока».[47] Раскова, когда слышала о таком отношении к своим подопечным, только улыбалась. Ее девушки еще успеют всем показать, что они не хуже мужчин.
В сентябре Энгельс был еще в глубоком тылу: немцы уже подошли близко к Волге выше по ее течению, но оттуда до Энгельса больше тысячи километров. В «городишке», как его сразу с пренебрежением стали называть летчицы, шла обычная жизнь военного времени: с проводами на фронт мужчин, с ежедневной борьбой за существование. Становилось голодно: матери маленьких детей готовили и стирали для военных, поставленных к ним на квартиру, если те отдавали им очень небольшое количество манной крупы, которое получали в пайке.[48] Носивший имя одного из основателей коммунистической идеологии городок был, по общему мнению летчиц, «дрянь». «Домишки слеплены из глины, набок головы склонив от старины», — писала в своем дневнике Нина Ивакина. Стены большинства домов и правда были сделаны из глины, перемешанной с соломой и хворостом. В центре было четыре каменных здания: НКВД, горком партии, Дворец пионеров и кинотеатр «Родина». В городе было полно на редкость трусливых бродячих собак. В «плохоньких одноэтажных каменных хибарках» расположились городские магазины с сельским барахлом, весьма однообразным, так что навряд ли даже самая заурядная провинциальная кокетка смогла бы удовлетворить свои прихоти.[49]
