Летом, когда царит особая жара, прожигающая землю и кости, мы отправляемся в Кисловодск в особом вагоне, окна во всю стену, чтобы обозревать окрестности. Там мы с родителями живем на даче с цветными стеклами, а мама принимает в тени под деревьями воздушные ванны. Но мама все не может забыть, как мы уезжали в Кисловодск без отца. Он, как всегда, опоздал, задержавшись по делам, и поезд ушел в Кисловодск с нами одними.
Недолго думая отец приказал подать вороных рысаков и пустился догонять поезд, благополучно соединившись с нами на одной из станций. Кстати сказать, эти самые вороные (их называли «исполкомовскими») однажды понесли нас, детей, вместе с мамой, и плохо бы нам пришлось, если бы не отец, буквально остановивший обезумевших лошадей. Ведь отец — атлетического сложения, а вместе с тем мягкий и ласковый в обращении, красивый, добрый, заботливый; он всегда напоминал мне о временах героических и рыцарственных.
О поездке в Кисловодск напоминает замечательная фотография, на которой у прохладного водопада мой брат Мурат, в матроске и тюбетейке, сам еще маленький мальчик, держит очень серьезно на руках светловолосую малютку[44] в окружении резиновых игрушек, очень удобных для того, чтобы засовывать их в рот, жевать и сосать.
Есть и еще снимки — как хорошо, что они сохранились. Мама и папа вместе с нами под деревьями — все в белом. Папа лежит на ковре, а мы, как котята, около него, загорелые, будто чумазые, страшненькие, беззубые — ну прямо негритята. Или наоборот, все очень чинно: стоим в ряд, я в платьице с пышным бантом, а Махачик в любимой матроске, этакий блондинистый бутуз. О, если бы знать! Эта детская матроска хранилась мамочкой, столько всего пережившей. Она завещала положить ей эту матроску в подушечку под голову в гроб. Но однажды тихо взяла эту матросочку и вместе с другими неведомыми реликвиями завернула все вместе, сложила в коробок и закопала тайно в саду. Там будет надежнее, а волю ее вряд ли выполнят, скорее всего забудут. Она предала земле свое дитя, которое не смогла сама похоронить.
Потом в Кисловодске я никогда не бывала. Алексей Федорович его терпеть не мог, так же как и его друг Николай Михайлович Тарабукин, замечательный искусствовед. Называл Кисловодск за его многолюдство и своеобразное буржуазное мещанство общественным писсуаром… И когда я однажды заикнулась, что вот хорошо бы туда съездить, он посоветовал одно — встретить восход солнца на горе Бермамыт (около 50 километров от Кисловодска) — картина незабываемая. Но я за всю жизнь так и не собралась. Было многое другое — более серьезное и интересное.
Помню, что из Железноводска как будто привозили папе в Махач-Калу огромные бутылки с водой, запах отвратительный, тухлый. Он пил по предписанию врачей.
Смутно, смутно, как сквозь закоптелое стекло, представляется мне Махач-Кала. Или это скорее так называемый калейдоскоп, картонная трубка с цветными стекляшками (ее любят дети): при повороте стеклышки складываются в разноцветные картиночки.
Так, вдруг появляется в стеклышках наша галерея вдоль дома (была еще и веранда закрытая, но там у мамы свой сад) и слышится веселый, приветливый лай. Нет, это не черная Жучка, что живет под домом. Это собаки охотника, дяди Вани, два рыжих сеттера. Да, того самого Ванчо Еланского, кузена и неудавшегося жениха Нины Семеновой. Он — муж младшей сестры Нины, очень ревнивой тети Китти (она-то названа по святцам Христиной), любительницы dolce far niente[45] и английских романов. Бедный дядя Ваня, легкий был человек и в белые офицеры попал скорее по традиции — тоже ведь казак. Его отправляли скрываться в горы, когда приближались красные. Сам Алибек помогал. Да, Алибек помогал дяде Ване, любителю охоты, гитары и старых романсов, пока был жив. Он и приютил дядюшку с его семьей в Махач-Кале, да не просто так, а директором русского драматического театра, который отец основал. Театральный сезон был открыт 9 октября 1925 года «Горем от ума» Грибоедова. Актеры там были прекрасные. Особенно славилась антреприза известного режиссера Н. Н. Синельникова, приглашенного отцом. Я помню некоторые фамилии — супруги Арди, Ольга Жизнева (стала женой известного кинорежиссера Ромма и сама звездой кино), Елена Шатрова (играла потом в Малом театре — народная артистка), Михаил Царев (народный артист СССР, потом играл в Малом театре). Все дружили с семьей Алибека и дядей Ваней. Под их влиянием моя мама однажды отрезала свои длинные густые косы — как же, новое веяние — и надела модную перевернутым горшком фетровую шляпку. Отец был недоволен, но портрет в шляпке висел у него над столом потом в Москве (а сейчас он у нас, на Арбате). Да и волосы стала красить персидской хной, научилась знаменитой гимнастике Мюллера, каждое утро принимала холодные ванны, но, как всегда, хлопотала с детьми и по хозяйству, а то и принимая гостей.
Так вот, открывается дверь, врываются два рыжих сеттера и за ними бравый охотник — дядя Ваня. Он с гордостью выкладывает на стол великолепных фазанов — добыча охотничья. С детства я полюбила всякую дичь, которую приносил дядя — то куропатки, то перепелки, то утки, то тетерева. Он — заядлый охотник. Но, бедняга, сам попался в сети ОГПУ, когда уже отца расстреляли и защитника не стало. О его печальной судьбе я писала выше.
А то вдруг совершенно ясно помню, что держит в руках книжку моя няня, сидя на сундуке (в нем много сокровищ и особенно масса хрустальных флаконов). На книжке написано «Принц и нищий», год 1925-й и картинка: над связанным мальчиком какой-то злодей занес нож. Значит, мне было три года, и мне читали. Но и я сама уже стала читать, да еще учить других — вот наслаждение.
Упросила маму отдать меня в школу. Конечно, никто бы меня не принял, этакую малолетку пяти-шести лет, но для дочери Алибека нет законов. Мама не только отводит меня в класс, где сидят старшие дети, но и сама присаживается неподалеку, наблюдает. Я все время вмешиваюсь в школьный процесс, с восторгом поднимаю руки (не одну, а две), хочется на все ответить, читать за всех, пересказывать прочитанное за всех, и стихи особенно. Кончилось тем, что по ночам я уже бредила школой, и мама забрала меня оттуда. Во-первых, вредно для здоровья маленькой девочки (доктора возмущены), во-вторых, нельзя смущать школьников и преподавателя (это непедагогично).
Зато мы веселились вовсю, забыв о школе, когда с моря вдруг приходил с ветром дождь, сильный южный ливень. И мы, ребята, отплясывали под теплыми струями и орали песню:
Дождик, дождик, пуще,
Дам тебе гущи,
Дам тебе ложку,
Хлебай понемножку!
А потом просительно:
Дождик, дождик, перестань,
Я поеду в Арестань
Богу молиться,
Христу (или Кресту) поклониться.
И дождик действительно переставал. А что же это за загадочная Арестань? Так и не знаю. Но Бога и Христа или Креста почему-то знали. Вот вам и советские дети.
Однако чего-то красивого, праздничного не хватало. Я уже знала, что в русском драматическом театре — где все свои артисты, как тети и дяди, — антреприза балета. Упоение от легчайших, тончайших, блестящих юбочек, особой балетной поступи, полетов, вращений, улыбок, поклонов, цветов от поклонников. А на ночь они особенно горячи и красноречивы. И я говорю родителям: хочу танцевать, буду балериной. Делать нечего. Мама отдает меня к отставной балетной даме. У нее нечто вроде маленькой домашней школы. Я щеголяю балетным шагом, он очень мне нравится. А мама смеется, вспоминая гимназическую песенку: «Мамзель стрекозель, бараньи ножки, nous-avons, vous-avez красные сапожки».
Но для меня все мало. Знаю, что отец основал в городе музей (у него в Москве будет тоже «свой», где все народы Союза найдут место)[46]. Мы частые посетители нашей дагестанской сокровищницы. И чего там только нет! Какая роскошь — старинная кавказская утварь, оружие, монеты, одежда, картины, ожерелья, серьги, браслеты — все вызывало восхищение.
Мы гордились, что отец подарил в музей старинную рукописную книгу, священный Коран, в переплете тончайшей художественной работы, и другие редчайшие книги[47]. Тетя Уммочка, внучка Хаджи-Мурата, пожертвовала в музей молитвенный коврик деда. В музей доставили из имения князя Барятинского богатейшую его коллекцию, в том числе седло и оружие Шамиля. В 1930-е годы (до ареста отца) тетя Уммочка бывала у нас в Москве, изящная, тоненькая; она стала врачом.
Знаю, что в Дагестан приезжал знаменитый ученый Иосиф Абгарович Орбели из Ленинграда, из Эрмитажа[48]. Он подарил маме старинные бусы из загадочных зеленоватых камней, но маме было страшно их носить — это ведь из древних погребений.
Значит так — я буду археологом.
Но ведь у меня есть еще замечательный старший мамин брат, Леонид Петрович, дядя Леня. Он известный ученый, филолог — так это называется, лермонтовед (а что археолог на кавказской земле — Осетия, Ингушетия, Чечня — это само собою разумеется). Лермонтов — любимый поэт моего отца и моего дяди Леонида Петровича. Следовательно, я буду филологом[49].
