«Напиши же что-нибудь, что можно будет пересказать или прочесть вслух», – требует она от Фанни, когда та делится с ней своими сердечными тайнами, для чужих ушей не предназначенными.
При этом чувство юмора ее не покидает, жертвой ее острого ума и злого языка становятся и окружающие, и, не в последнюю очередь, она сама. Про себя и Кассандру она сказала как-то: «Нет нас грозней» („we, the formidables“). «С приходом старости возникает немало преимуществ: мне уступают место у камина, и я могу пить сколько угодно вина», – заметила она в 1810 году, вскоре после переезда из Саутгемптона в деревню Чотон, когда ей не было еще и сорока. «Я превзошла самое себя, – пишет она одной из своих многочисленных кузин. – Вчера вечером, по собственному почину, накапала матушке несколько капель настойки опия». Миссис Остен частенько целыми днями не встает с постели, однако Джейн, зная мнительность матери, тревожится не слишком: «Она чувствует себя совсем неплохо. И тем не менее будет жаловаться, что у нее ужасный насморк. Я же к простуде, тем более материнской, отношусь без малейшего сострадания». «Не выпускаю из рук ключи от винного погреба и от чулана, – говорится в другом ее письме. – И уже дважды за то время, что пишу, ходила на кухню отдавать неотложные приказы. Цыпленок вчера удался, так что с увольнением кухарки, пожалуй, повременю».
Помогают отвлечься от рутины и прогулки. Правда, недалекие: приходская церковь находится всего в миле от дома. И редкие: ходить одной, даже на небольшие расстояния, считалось небезопасным, да и дороги развозило от грязи. Вспомним, в каком виде явилась Элизабет Беннет в Незерфилд, куда пошла пешком в дождь навестить заболевшую сестру. «Вчера ударил вдруг морозец, и я дошла до церкви, да еще в одиночестве, первый, по-моему, раз в жизни», – делится Джейн, большая любительница прогулок, нежданной радостью с Кассандрой.
А еще – танцы; балы доставляют Джейн неизменное удовольствие. Дают возможность сменить домашний халат и чепчик на бальное платье, на «дам обдуманный наряд», и, что тоже немаловажно, предоставляют шанс «встретить свою судьбу». Танцует без устали, «правильная» Кассандра обычно отправляется домой после одиннадцати, даже не отведав причитающегося гостям «белого супа», – Джейн не уезжает с бала до рассвета.
Но судьбу свою так и не встретит. По мнению родственников, слишком разборчива, язвительна. Вот что она пишет про некоего мистера Гоулда: «После чая увязался за мной до дома. Очень молод, только что поступил в Оксфорд. Носит очки и убежден, что „Эвелину“ написал доктор Джонсон».
Осенью 1801 года, спустя полгода после переезда в Бат, Остены провели лето в Девоншире, где у Джейн появился еще один ухажер, молодой священник, чье имя – доктор Эдвард Блэколл (Весь-в-черном) – соответствовало его манере одеваться. Черный человек также к ней посватался, и также получил отказ, а потом, согласно одной версии, вскоре умер (разбитое сердце?), а по другой, не только не умер, а спустя несколько лет женился, о чем Джейн узнала из объявления в газете.
Годом позже Остены гостили в Мэнидаун-парке, поместье их старых друзей, где появился еще один претендент на руку Джейн, богатый лендлорд Харрис Бигг-Уизер. Первые дни знакомства Уизер отмалчивался, а потом вдруг, ни с того ни с сего, предложил Джейн руку и сердце. И Джейн ответила согласием, хотя у жениха имелись определенные недостатки: он не отличался крепким здоровьем, был нехорош собой, заикался и был старше Джейн на шесть лет. Наутро, взвесив все за и против («за» – только огромное поместье, «против» – все остальное), Джейн одумалась и Бигг-Уизеру отказала. И в этот же день уехала со «счастливым чувством избавления» – эти слова она произнесет спустя пять лет, когда в июле 1806 года вместе с матерью и сестрой навсегда уедет из Бата в Саутгемптон.
И в Саутгемптоне к ней тоже посватался завидный жених: член парламента, владелец, как и Бигг-Уизер, большого поместья. Богат, прекрасно воспитан, велеречив, обходителен, однако не устроил Джейн и он – и, как впоследствии выяснилось, Джейн как в воду смотрела: у мистера Роберта Холт-Ли был, оказывается, незаконнорожденный сын.
И, конечно же, вселяет оптимизм сочинительство; ни редкие прогулки, ни частые балы не отвлекают Джейн так, как занятия литературой. В декабре 1794 года на свое девятнадцатилетие Джейн получает от отца еще один подарок – миниатюрный переносной письменный стол красного дерева с поднимающейся крышкой, ящичком для перьев, углублением для фарфоровой чернильницы и несколькими складными и запирающимися на ключ отделениями для бумаг. Крышка письменного стола обтянута кожей, она отстегивается от столешницы, чтобы по окончании работы держать под ней рукопись. Отныне Джейн может писать, не пряча от любопытных глаз написанное. У джейнистов существует даже легенда, будто Джейн Остен не разрешала смазывать дверь в гостиной, где она писала за обеденным столом, поскольку скрип предупреждал ее о появлении нежданных гостей, и она успевала спрятать под скатерть или прикрыть промокательной бумагой убористо исписанные листочки почтовой бумаги. Почему писала в гостиной? Потому что в Стивентоне у нее, уже взрослой девушки, своей комнаты не было, все свои детские и юные годы Джейн делила комнату с Кассандрой и даже спала с сестрой в одной постели.
Главное же, с появлением этого «писательского несессера» Джейн могла творить не только дома, но и в гостях и даже в дороге. В дороге она однажды чуть было этого бесценного отцовского подарка и не лишилась. Джейн остановилась на станции поменять лошадей, и, когда пришло время ехать, ее дорожный несессер вместе с переносным складным письменным столиком по ошибке отнесли в чужой экипаж, и если бы она в последний момент не спохватилась, ее письменный гарнитур, а заодно и спрятанные под крышкой несессера рукописи («Сокровища моего письменного стола») уехали бы в Грейвзенд, а оттуда – в Вест-Индию.
А спустя полгода, летом 1795-го, Джейн читает домочадцам первую порцию (и версию) романа в письмах «Элинор и Марианна». Выйдет роман, причем уже не в эпистолярной форме (эпистолярный роман со времен Ричардсона устарел и растерял читателей), только через пятнадцать лет и называться будет иначе – «Чувство и чувствительность» („Sense and Sensibility“). А если пренебречь игрой слов и асонансом и перевести заглавие точнее как «Разум и чувство», то мы увидим, что антитеза в заглавии подходит, в сущности, ко всем романам Остен, да и вообще к романам эпохи. Герои ее книг, как и она сама, бьются над вечным вопросом: что же важнее – разум или чувство.
Сентиментальная Марианна выбирает чувство, а вот молодой, подающий надежды юрист из Лимерика Томас Ланглуа Лефрой, с которым Джейн впервые встретилась
