Праздник для красных, старый коммунистический район. Всё правильно. Немедленно начинается жаркое обсуждение этой новости. В конце концов, это то, что нас объединяет, сделала ли пропаганда нас настолько глупыми? В конце концов, это вовсе не так... Но вмешивается девушка - беглянка из Восточной Пруссии, которая никогда не говорит иначе, как выкрикивая оборванные предложения на своём диалекте, не находя правильные слова, размахивает руками, визжит: «Вы ещё натерпитесь...», - и снова замолкает. После чего весь подвал также снова замолкает.
Ликёрный фабрикант прибывает с новым слухом: Риббентроп и фон Папен летали на переговоры с американцами. Они не получили ответа.
Подвал тускл. Керосиновая лампа мигает. У нас пополнение. Книготорговец снёс вниз свою канарейку. Закрытая полотенцем клетка висит у стены с полосами. Обстрел снаружи, внутри тишина. Все дремлют или спят.
Среда, 25 апреля 1945 г., во второй половине дня.
Около часа ночи я выбралась из подвала на первый этаж, спала снова на диване у вдовы. Внезапно сильный бомбоштурмовой налёт, зенитная пушка бушует. Я жду, так заспана, что мне всё равно. Стекло окон уже потрескалось, ветер с запахом гари дует внутрь. Под постельными принадлежностями у меня есть идиотское чувство надёжности, как будто бы потолки и простыни из железа. И при этом постельные принадлежности на самом деле очень опасны. Доктор Г. однажды рассказывал мне, как он должен был оказывать врачебную помощь раненой в кровати женщине, у которой частицы пера проникли глубоко в её раны, так что едва ли можно было их достать. Но бывают мгновения, когда смертельная усталость побеждает страх. Точно так же фронтовики спят, наверное, в своих окопах.
Я встала в 7 часов, день начинался с дрожащих стен. Теперь битва бушует рядом. Никакой воды больше, никакого газа. Я выждала спокойную минуту и пробралась на 4-й этаж по лестнице в мою мансардную квартиру. Как животное, пробирающееся в свою окружённую пещеру, я пробиралась в комнаты, всегда готовая к поспешному отходу. Схватила небольшое количество постельных принадлежностей и моющего хлама и убежала вместе с этим вниз, на первый этаж, к вдове. Мы хорошо уживаемся друг с другом. Мы быстро учимся в такие дни.
С ведром в каждой руке я пропутешествовала по цветущей территории садовых домиков к водоколонке. Солнце сияло так жарко. Длинная очередь перед колонкой, каждый нажимал насос для себя; они передвигаются очень медлительно. Назад - час с четвертью на дорогу с проливающимися вёдрами.
«Мы - все красивые ломовые ослицы» (это Ницше, по-моему). Тут всё ещё свалка из-за бесплатного масла. У Мейера бесконечная, тёмная очередь, которая состоит исключительно из мужчин; там продаётся водка, на талон – пол литра, все наличествующие сорта.
Я иду ещё раз за водой. На обратном пути внезапно бомбоштурмовой налёт. Из лужайки перед кинотеатром - выросла колонна из дыма и пыли. Двое мужчины передо мной бросились плашмя в сточную канаву. Женщины побежали вниз по лестнице. Я сбежала вниз, в абсолютно чужой подвал, у которого нет и следа освещения. Я взяла с собой полные вёдра, иначе их украдут по одному. Там внизу - испуганная зловещая кучка. Женский голос охает: «Мой Бог, мой Бог...». И снова тишина.
Была ли это молитва? Я вспоминаю, как 2 года назад я была в самом жалком из всех жалких подвалов, в верной могиле, под двухэтажным деревенским домом. Место на дороге к Рурской области. Свеча горела во мраке, там были женщины (мужчины - едва ли) и молились по чёткам, болезненным голосом; я по-прежнему слышу их, однообразно, перебирая чётки: «... для нас был бичом..». И снова «Отче наш», «Славься, дева», монотонно, приглушено, болеутоляюще, что-то похожее, пожалуй, на «Om mani padme hum» или тибетские молитвенные жернова. Слышался шум моторов, был бомбоштурмовой налёт, огонь свечей дрожал. И снова: «... для нас тяжёлый крест принесённый».
Тогда я поняла, как молитва накладывала защитный слой на возбуждённые нравы, как она приносила пользу, как она помогала. С тех пор я никогда больше не видела молений в подвале. Здесь, в Берлине, в этих смешанных пятиэтажных многоквартирных домах, едва ли найдётся знающий хотя бы «Отче наш». Но, наверное, здесь тоже молитвы шепчут, вероятно, чаще, чем это кажется. И это обычно «мой Бог, мой Бог» с оханьями. Всё же охающая вряд ли осознаёт, что она произносит, она возвращается к пустым формулам, она их использует механически и без смысла.
У меня никогда не бывает необходимости «научиться молиться». Звучит так же смешно, как «необходимость научиться нищенству».
Молитва, от страха и необходимости, вымогаемая из уст тех, которые не знали в хорошие дни ничего о молитвах - это жалкое попрошайничество.
Пословица «счастье учит молиться» бессмысленна. Такая благодарственная молитва должна была бы свободно подниматься, как благоухающий ладан. Но это спекуляции. На нашем языке считается правильным говорить "читают" молитву, а братья "просят". Были когда-то времена, когда нищий принадлежал церковной двери как щеколда; так как он был, так сказать, законный и от милостей Бога, как король, не смотря на то, что у короля был совсем противоположный полюс на Земле. Он мог исполнять жертвенную функцию Бога.
Когда я вернулась назад, вдова послала меня в мясную очередь. Там большая ругань. Кажется, что опять останавливается поставка колбасы и мяса. Это бесит женщин в настоящий момент больше, чем вся эта война. В этом наша сила. Всегда у нас у женщин самое необходимое в голове. Всегда мы радуемся, когда мы можем убежать от размышлений о будущем в настоящее. Колбаса стоит в настоящее время на первом месте в этих мозгах, и переставляется им в перспективе важнее, чем будущее.
В подвале снова, около 18 часов. Наверху больше лежать спокойно нельзя, страшно, так как прямые попадания уже совсем близко, и толстые известковые глыбы падают на моё шерстяное одеяло. Дремала внизу, до тех пор, пока от пекаря не прибыла Хенни и сообщила, что было одно прямое попадание в магазин парфюмерно-галантерейных и аптекарских товаров рядом с кинотеатром. Владелец умер мгновенно. Осколком или ударной волной, или от разрыва сердца, сразу нельзя определить. Хенни говорит, что крови не было. Встаёт дама в чёрном и произносит аристократически заострённым ртом: «Ну вот, пожалуйста – почему же мужчины так испортились?»
Заметно также, как мы опустились и в отношении языка. Слово «фигня» легко скользит с языка. Произносят это с успокоением, как будто бы так можно извергнуть внутренний мусор вместе с этим словом. Повсюду угрожающее ухудшение также и в отношении самого языка.
Четверг, 26 апреля 1945 года, 11 часов утра.
