резкость движений и пластическая сдержанность только разные проявления его в главном неделимой, напряженной и пытливой внутренней жизни».
В одной из сцен того студенческого спектакля Олег, которому в работе над этой ролью приходилось наступать «на горло собственной песне» — подвижности, искрометности и, конечно же, несовместимой с образом Подколесина вспыльчивости, — лежал на диване и разглядывал седой волос, а сзади подкрадывался Миша Давыдов — Кочкарев: «Ну, ничего, пошутил…» По словам Борисова, Давыдов играл Кочкарева лучше, чем он — Подколесина. Когда появлялся Миша, Олег злился, что он играет его роль — ведь сам Борисов получил Подколесина «на сопротивление». Герасимов говорил: «У тебя шило в одном месте, надо бы его вынуть…»
В середине 1980-х Давыдов заходил к Олегу в мхатовскую грим-уборную, и они вспоминали студийное время. «Знаешь, почему ты стал таким артистом? — задавал Миша вопрос Олегу и сам же на него отвечал: — Тебе удавалось анализировать себя с разных сторон, просчитывать все невозможные варианты, я же останавливался на одном — что лежало на поверхности. А помнишь, как педагоги говорили про нас „Хороший курс… а способнее всех Давыдов“?» 14 мая 1987 года Михаила Давыдова похоронили на Ваганьковском кладбище. «Пришло много людей, — записал Борисов в дневнике, — но говорить особенно не хотелось: и так понятно, к чему все идет… Миша четвертый с нашего курса».
В школьном танцевальном кружке, занятия в котором Олег некоторое время с удовольствием посещал (по той же самой причине, какая привела его в кружок художественной самодеятельности), ему говорили, что у него — ни много ни мало! — есть, вспоминал Борисов, «наклонности к героическому мужскому танцу». Маленькому ему говорили в школьном кружке: надо идти учиться танцам, но какое там хореографическое училище — в селе. Олег же был прыгучий, танцевал действительно неплохо. В одном из первых своих спектаклей в Киеве — «Учителе танцев», — когда его ввели на роль слуги Белардо (ввели после всего лишь трех полноценных репетиций), 22-летний Борисов танцевал так, что все диву давались. А уж когда играл Кохту — главного героя в комедии «Стрекоза» Марии Бараташвили, — то в классических кавказских ичигах такие па на носочках выделывал — профессиональным грузинским танцорам на зависть. Невесомость, подвижность, которую не всегда мог уловить глаз, легкость сродни с балетной — Борисов был неподражаем.
«Мы с Борисовым, — вспоминала Наталия Тенякова работу с Олегом, игравшим в спектакле БДТ „Выпьем за Колумба!“ молодого гения, изобретателя с признаками мании величия, — танцевали, а из зала казалось, что парили над землей — то „разлетаясь“ на тысячи мелких осколков, то снова „собираясь“ вместе. Я танцевала в комбинезоне телесного цвета, как будто голая, а он — в белом халате, с острой бородкой, в непроницаемых темных очках. Борисов от природы был легким, пластичным, с сильным элементом музыки и в душе, и в теле…»
В Школе-студии танцами в его группе занималась Мария Степановна Воронько. «Когда, — рассказывал Олег об этом замечательном педагоге, — она танцевала со мной в паре, задыхаясь, произносила целый монолог: „Вы хоть и не Ермолаев, а от души — атитюд!.. Вы хоть и не Мессерер, а от всего сердца — плий-э!.. Вы хоть и не Лепешинская…“».
Когда Борисову предложили работу в народном танцевальном коллективе, — это после Школы-студии МХАТа! — а он почти согласился, «чтобы как-то зацепиться за Москву», Мария Степановна «схватилась за голову и чуть не сорвала свою накладную косу». «„Что с вами, Олег? — вспоминал Борисов ее реакцию на почти уже принятое им решение. — У вас же симпатичное личико (надо заметить, немногие мне это говорили), не то что мое — лошадиное! Хотите по секрету? В балете у всех что-нибудь лошадиное: личико, ягодичная мышца… Это же ваш любимый Чехов сказал: ‘На лице у нее не хватало кожи: чтобы открыть глаза, надо было закрыть рот — и наоборот’. Чехов наверняка балетных в виду имел…“ Говорила это женщина, фанатично служившая своему делу. Я нередко вспоминал ее уроки…»
Когда Борисов уже работал в Киеве, режиссер Театра музыкальной комедии Борис Рябикин пригласил его набрать вместе с ним курс студентов при театре. Перед репетицией шимми Олег, почерпнув необходимых знаний, начал целую лекцию: «Суть этого танца состоит в том, что танцовщики пытаются стряхнуть с плеч свои рубашки». Кончалось тем, что он «стряхивал» свой свитер или пиджак и сам пускался в пляс до седьмого пота. «Учил я их, — вспоминал Борисов, — осмысленному танцу. И это… почти никогда не удавалось. Появлялась примитивная хореография и вместе с ней… все пропадало. Конечно, хороший танцовщик, как и хороший артист, это преодолеет. Преодолеет за счет соединения техники, актерского проживания и оголенного нерва. Но видел я это… только один раз. Точнее, только у одного. У Барышникова».
С основами этикета, предметом исключительно для будущих артистов важным, студентов Школы-студии знакомила Елизавета Григорьевна Никулина, урожденная княжна Волконская (студенты называли ее «княгиней»). Она, в числе прочего (одежда, походка, манеры…), объясняла детям, в большинстве своем — из простых семей, правила поведения за обеденным столом: какими приборами следует пользоваться, как держать руки во время еды, в какой момент можно вести беседу…
Однажды Елизавета Григорьевна спустилась вместе со студентами в студийную столовую и спросила: «Можно поприсутствовать? Я бы хотела разделить с вами трапезу. Не против?» Разумеется, ей не отказали, и Олег Иванович поведал в дневниковых записях эту забавную историю:
«Помню, ели толстые синие макароны. Она сначала улыбалась, пока макароны остывали, а мы от неожиданности, голодные, между собой переглядывались. „Знаете, как у Чехова… ‘По-моему, наши русские макароны лучше, чем италианские. Я вам докажу! Однажды в Ницце мне подали севрюги, так я чуть не зарыдала!’“ — процитировала она и начала аккуратнейшим образом заворачивать макароны на вилку. Ей эта процедура не давалась — макароны, напоминавшие переваренную лапшу, слетали обратно в тарелку. „Вот видите, доказать, что наши макароны лучше италианских, мне пока не удается“, — и отставила от себя тарелку. Я сидел рядом с ней. Поймал ее взгляд на моих черных, неаккуратно срезанных ногтях. Ту руку, которая была ближе к ней, тут же убрал в карман, другая держала на весу вилку с макаронами. „Вам нечего стыдиться своих ногтей, — поспешила успокоить княгиня. — Вы, наверное, успеваете еще работать в саду… Вот если бы вы содержали или посещали какой-нибудь салон, вам бы пришлось отпустить длинные ногти. Длинные настолько, чтобы они только могли держаться, и прицепить в виде запонок блюдечки, чтобы на протяжении всего вечера нельзя бы было пошевелить руками. Помните, что говорит Облонский Левину: ‘В чем цель любого образования — изо всего сделать наслаждение!..’“ Лева Брянцев уже глядел на княгиню волком. В его глазах читалось:
