Часов в восемь утра начался артиллерийский и минометный обстрел. Мины и снаряды рвались возле самого блиндажа, крошили все, что было наверху. Деревья, посаженные когда–то вдоль трамвайной линии, превратились в обугленные и расщепленные столбики. Рельсы, отодранные от земли взрывной волной, свернулись в клубки. Трамвайные вагоны без окон и дверей, с оторванными колесами валялись, как изломанные детские игрушки.
…Среди трамвайного кладбища, исковерканных рельсов виднеются каски, рассыпаны стреляные гильзы, ящики с патронами и гранатами, противогазные и санитарные сумки, лежат убитые. Но я почти безучастно иду мимо всего этого с одним желанием — скорее добраться до блиндажа и уснуть. Смертельно устал. Кажется, сплю на ходу.
В блиндаже сквозь перекрытия глухо слышу: вражеская артиллерия и авиация начинают обработку передней линии нашей обороны. Земля гудит и стонет. Теперь мои товарищи, те, кто наверху, должны бежать, ползти как можно ближе к переднему краю противника. Это — единственное спасение в данной обстановке.
Усталость прижимает меня к стенке блиндажа. Приседаю на корточки. Сон одолевает. Какая в нем сила — ни кулаками, ни автоматом от него не отобьешься. Отползаю в центр блиндажа, под голову попадает что–то мягкое. И… погружаюсь в дрему. Нет, я не сплю, а продолжаю бороться со сном, все вижу, все слышу, только в каком–то удалении от этой шумной действительности. Взрывы бомб и снарядов встряхивают блиндаж, а мне кажется, что я еду в тряской теплушке со своими товарищами. Где–то возле Омска теплушка остановилась. Начальник эшелона созвал дежурных старшин в свой вагон. Сажусь на скамейку рядом с девушкой. Красивая, улыбчивая, в военной форме с четырьмя треугольниками на петлицах — медицинская сестра. Сижу и плечом ощущаю тепло ее плеча. Эшелон снова тронулся. Вагон бросает из стороны в сторону. Мне это нравится, девушка тоже, кажется, не огорчена такой тряской. Нежность взгляда ее голубых глаз уже начинает волновать мое сердце. Между тем начальник эшелона продолжает разъяснять важность нашего эшелона.
Он говорит:
— Враги могут пустить нас под откос, если мы ослабим нашу бдительность, Так вот, чтобы этого не случилось, посторонних лиц к своему вагону не подпускать. Мастеров по осмотру вагонов допускать, но зорко следить, что они делают…
Инструктаж уже закончился, а остановки еще нет. Все присутствующие встали со своих мест. Поднялся и я. Проявляя вежливость, я уступаю дорогу своей незнакомке, беру ее под локоть. Она почувствовала мою руку и незаметно прижала к своему боку.
Поняв друг друга, мы энергично стали проталкиваться между моряками и вскоре оказались в тамбуре. Я назвал свое имя:
— Василий.
— Мария, — ответила она, — но вы зовите меня, как все мои подруги, — Машей. Я вас буду Васей звать… Как хорошо, что вас так зовут.
— Таких имен в России миллионы.
— Это правда, но с первым моряком я познакомилась именно с тем, имя которого принесет мне счастье. Давай поклянемся, что всю войну будем помогать один другому, как брат сестре. Ты меня не будешь обижать и другим не позволишь…
Я с удивлением смотрел в ее большие лучистые глаза и думал: зачем этой красавице нужна моя дружба?
Я дал слово моряка: всегда, до конца войны, охранять и оберегать ее, как родную сестру, от бесчестья и обид. Маша подняла руку и поклялась, что до конца войны будет слушаться меня, как родного брата… На этом слове поезд, как от удара, вздрогнул, заскрипел тормозами, заговорили между собой буферные стальные тарелки. Эшелон остановился. В этот момент я, кажется, уснул, точнее, явь встречи с Марией Лоскутовой ушла из моей памяти, потом снова вернулась. Вернулась сквозь сон в удивительной последовательности.
На одной из станций матрос Куропий сорвал дверью ноготь с указательного пальца левой руки. Первую помощь пострадавшему матросу оказали в теплушке. Николай Старостин вызвался сопровождать пострадавшего в медицинский вагон. Я же как дневальный не мог пропустить такого момента, чтобы не заглянуть к Маше Лоскутовой. В тот день она дежурила в санитарном вагоне.
Не доезжая станции, поезд остановился у семафора, мы выскочили и вдоль состава побежали к пятнадцатому вагону, который был прицеплен впереди нашего.
Это был один–единственный в нашем эшелоне жесткий купейный вагон. В нем размещались штаб нашей части, аптека и операционная. Пробраться туда было не так–то просто. Когда мы прыгнули на подножку вагона, наш поезд стал набирать приличную скорость. Старостин постучал. На стук дверь открылась не сразу. Дневальный посмотрел, строго погрозил пальцем через стекло, и лишь потом перед нами открылась дверь.
Забрызганная кровью рука магически подействовала на сознание дневального матроса.
— Сестра, принимай раненого матроса, — крикнул он громко, стуча кулаком. — Сестра!
Открылась дверь соседнего купе. Вышла Маша. Увидя на руке Николая кровь, будто не заметила меня, сосредоточилась только на побуревших пятнах.
— Посидите минутку, — сказала она Николаю, — я сейчас приготовлю свежую перевязку.
Старостин быстро спрятался за дверью в аптеке и, наверное, тут же забыл про нас. Куропий, как пострадавший, сидел на диване, рука лежала на столике. Маша быстро надела белый халат, на голову натянула белоснежный колпак. Мы любовались ее красотой. Даже простенький халат и тот красил очень ладную фигуру сестры. И кирзовые сапоги с широкими голенищами не портили красоты этой маленькой, подвижной боевой сестры.
Потом Маша раскрыла общую тетрадь в черном переплете с застежкой и спросила:
— Фамилия?
— Куропий, — ответил Николай.
— Имя и отчество?
— Скажу имя и отчество, только сначала назовите свое имя, — вопросом на вопрос ответил Николай, явно выдавая свое намерение познакомиться с ней.
— Ох эти моряки, давайте вашу руку, — уже более строгим голосом произнесла Маша.
— Сестра, вы скажите свое имя, я не только руку, я вам и сердце свое отдам, — продолжал свое Николай.
Маша нахмурилась:
— Зовут меня… А разве Вася вам ничего не сказал?
Николай ответил:
— Нет.
— Ну ничего, он скажет. Сердца мне вашего не надо, а вот руку разбитую кладите на стол.
Николай, как школьник, положил руку на стоя и замолчал. Рана была неопасная.
Перевязка окончилась, и можно было отправляться в свою теплушку, но поезд все мчался и мчался без остановок, гремя на стрелках.
Пришел дежурный по штабу и выставил нас из купе в тамбур.
Снова что–то загремело, загрохотало. Меня вроде подкинуло в воздух, и теперь я, кажется, действительно уснул.
