Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

украинской агитации был, в том, что она — так же, как впоследствии агитация большевистская, — вполне угождала желаниям и склонностям широких, по преимуществу сельских масс. Крестьянам внушалось, что Центральная Рада защитит их от невыгодного общего передела земли с безземельными крестьянами севера. Их настраивали против Временного правительства, требовавшего от них все новых и новых жертв и настаивавшего на выполнении всех старых повинностей. Им внушали мысль, что не Украина затеяла войну, и что поэтому они не обязаны воевать.

Широкие массы воспринимали возвещенные Центральной Радой лозунги именно в таком, полуанархическом и полудезертирском, смысле. И они пошли за Радой — впрочем, ненадолго. Полгода, а затем вторично полтора года спустя, те же самые Винниченко и Петлюра не могли ничего противопоставить тем уже вполне откровенно анархическим и дезертирским лозунгам, с которыми двигались на Украину большевики. И, как гётевский "Zauberlehrling" [21], украинские лидеры не смогли совладать c духами, которых они же вызвали наружу…

В эпоху Временного правительства к украинцам постоянно обращались с увещанием: «подождите, мол, до Учредительного собрания». Этот аргумент при трезвом взгляде на вещи нельзя не признать несколько прекраснодушным и наивным. Ведь для всех было ясно (а яснее всего для самих украинцев), что при Учредительном собрании их позиция будет во всех отношениях слабее, чем теперь. Зачем же им было ждать его?

Но, как бы то ни было, факты оставались фактами. Временное правительство (особенно после неудачи июньского наступления) все слабело, а вслед за ним ослабевал и представлявший его в Киеве Исполнительный комитет. А украинцы, учитывая изменившееся соотношение сил, довольно искусно эксплуатировали в свою пользу все прошлые и настоящие грехи российской власти и российской интеллигенции.

К этому времени (дело было в середине июня) относится последняя попытка Исполнительного комитета найти спасительный компромисс и помириться с Радой. После нескольких довольно бесплодных заседаний с украинскими представителями [22], Лепарский внес довольно неожиданное предложение — устроить следующую встречу на пароходе. И вот, в один из прекрасных июньских вечеров состоялось катанье по Днепру, в котором приняли участие все революционные властители города Киева. Были приглашены и украинцы, причем сам Грушевский нас не удостоил, но явился Винниченко и целый ряд deorum minorum (младших богов). Больше всех был доволен катаньем его инициатор Лепарский, распевавший песни во всю свою богатырскую грудь. Но остальные участники, менее поддавшиеся действию вина и свежего воздуха, чувствовали некоторую натянутость. Украинцы и за столом сидели отдельно, и на шутливо-примирительные тосты отвечали довольно угрюмо. Помню, как тот же Лепарский, с комическим азартом, взывал к украинским социал-демократам: «Покажите мне, какие тексты у Маркса оправдывают национальный сепаратизм!» Несоответствие украинских национальных домогательств постулатам ортодоксального марксизма было одним из любимых аргументов, которыми наши эсдеки пытались поразить украинских…

В конце концов из всего сказанного и спетого в эту ночь имели политическое значение только некоторые слова из речи Винниченко, которого чарующая обстановка заставила немного разоткровенничаться. Говорил он к концу вечера, на палубе, при свете луны. И вот, после неизбежных рассуждении на тему о классовом составе украинского народа, вынуждающем к некоторым отступлениям от лозунгов чистого марксизма, он перешел к характеристике отдельных течений среди украинских националистов. Тут-то с его слов мы узнали, что среди украинцев имеется течение, — и притом довольно значительное, — которое рекомендует вместо длинных переговоров с Временным правительством — оголить фронт, отозвав украинцев из воинских частей. Жуткое впечатление произвели на нас эти слова… «Если Временное правительство будет продолжать упорствовать, — сказал Винниченко, — умеренные элементы украинства окажутся бессильными в борьбе против этого течения».

Около того же времени Центральная Рада избрала свой исполнительный орган — «Генеральный секретариат». Хотя, по утверждению украинцев, это не было министерство, но по своей конструкции Генеральный секретариат был построен по образцу министерств и, несомненно, был предназначен для того, чтобы при первой возможности присвоить себе функции таковых. Председателем Генерального секретариата и генеральным секретарем по внутренним делам был Винниченко, генеральным секретарем военных дел — Петлюра, земледелия — Ковалевский, межнациональных дел — Ефремов [23].

На образование Генерального секретариата «Киевская мысль» реагировала громовой статьей К.Василенко под заглавием «Узурпаторы власти» …

Так все шире и шире разверзалась пропасть между Исполнительным комитетом и Центральной Радой. И, наконец, приехал из Петрограда нас рассудить и примирить самый влиятельный член первого коалиционного кабинета Ираклий Церетели.

Приезд Церетели был большим событием для наших социалистических кругов, которые в нем, а не в Керенском, имели своего призванного вождя и руководителя. «Церетели — мозг революции, Керенский — её нервы» — так формулировала различие между обоими лидерами «Киевская мысль». Праздник был на этот раз тем более блестящим, что нас одновременно посетили и мозг, и нервы революции: вместе с Церетели заехал к нам с фронта Керенский. Кроме того, «буржуазная» группа правительственной коалиции нарядила в Киев своего представителя в лице министра иностранных дел Терещенко.

Высоких гостей принимали, конечно, в парадном зале дворца. Дело было вечером, зал блистал огнями и был поэтому особенно эффектен. Керенский сначала сказал несколько слов с балкона окружавшей дворец толпе, а затем торжественный кортеж вошел в зал и занял места за столом президиума. Председательствовал, ввиду отъезда Страдомского, его товарищ А.В.Доротов. Программа дня была выработана следующая: краткие приветствия от важнейших организаций, речи министров и ответы представителей партий. Все это и было выполнено, согласно расписанию, но во всем звучала какая-то тревога, и не было прежнего всеохватывающего подъема и энтузиазма. Керенский, впрочем, оставался верен себе; его речь была поразительно красива и касалась исключительно общих вопросов революционного и патриотического долга, в частности, в связи с начавшимся тогда на фронте наступлением. Но Церетели говорил уже в совершенно ином духе и тоне. Я не помню в точности содержания его речи; помню только его глубокие, прекрасные глаза и проникновенный голос, помню оттеняемую грузинским акцентом простую и выразительную форму, в которую он облекал свои мысли. И помню, что в его словах не было именно того, чем, — по крайней мере меня, — очаровывал Керенский: не было нравственного подъема, не было доброты, не было братства и любви. Человечество, а в том числе и граждане России, делились для него на два по необходимости враждебные класса. — на «революционную демократию» (он особенно часто повторял эти два слова) и на остальные сословия. И смысл революции состоял для него не в том, чтобы, как призывал Керенский, все граждане в могучем порыве к добру стали строить лучшее будущее, и не и том даже, чтобы, как проповедовали большевики, «революционная демократия» выхватила власть