Я поспешил воспринять моего маленького демона как бесценную жемчужину. Мы оба погрузились в пламя страсти, и нам казалось, что наш милый секрет укрыт от глаз всего мира, в то время как он был, по-видимому, секретом Полишинеля. Моя любовница постоянно показывала нежность, искренность, преданность, все время волновалась от страха потерять меня. Я не видел впереди конца своей любви и с ужасом думал, что менее чем через три года истекает срок моего военного контракта – беспокойство похвальное, но излишнее! Своеобразие далматинских обычаев сказалось на наших отношениях: она также обязалась их разорвать. Случилось так, что генеральный Проведитор был должен вернуться в Бокко ди Каттаро[9] для устранения разногласий и беспорядков, возникших между черногорским населением и турками. Мне предстояло отплыть вместе с Двором. Боже мой! Что за слезы, тревога, судороги, клятвы верности в этот душераздирающей момент расставания! Мое отсутствие длилось всего сорок дней, которые казались мне сорока годами. Едва вернувшись, я готов был бежать к своей богине, когда граф Виллио, конюший Его превосходительства, повеса, но хороший товарищ, который оставался в Заре, отвел меня в сторону и сказал: «Гоцци, мне известно, что вы водите дружбу с молодой девицей, которую я знаю. Я пренебрег бы своим долгом, если бы не предупредил Вас о том, что случилось во время вашего отсутствия. Казначей Его Превосходительства давно был влюблен в эту девушку, и продолжать дальше бесполезно. Он смог выбрать момент и воспользоваться Вашим отсутствием. Я не знаю, какими средствами он пользовался, но уверен, что это ему удалось. Делайте с этим, что хотите». Слова графа Виллио были как скорпионы, впившиеся в мое сердце, однако я желал казаться бравым и безразличным к своему позору. «Это правда, – ответил я, – что я испытывал нежность к этой девушке, но наши отношения были невинны. Я всегда считал её честной и скромной; боюсь, вы ошибаетесь из-за хвастовства этого фата». «Ей-богу, – воскликнул граф на своём брешианском наречии, – я знаю, что говорю, и я знаю мир лучше, чем ребенок семнадцати лет. Я выполнил свой долг, этого достаточно». Он оставил меня потрясенным. Я отказался от своего горячего желания броситься в объятия любовницы, и заперся у себя, закрыв двери и окна, избегая возможности встретиться с неверной. «Генуэзские посланники», что управляли моими рубашками, были приняты дурно и отвергнуты сухими и лаконичными ответами, из которых было видно, что я не хочу объяснений. Но в глубине души я надеялся, что моя красотка невинна и подло оклеветана, и я ожидал триумфа её невинности.
Проходя однажды мимо дома Апержи, я увидел в окне старую хозяйку, которая предложила мне подняться. Я вошел к ней в прихожую, уверенный, что добрая дама собирается, наконец, дать мне желаемые разъяснения. Она провела меня в комнату, где я оказался, к моему большому изумлению, лицом к лицу с объектом моей первой любви, тонущим в слезах. Я остановился в замешательстве, обратившись в статую. Красавица подняла голову и стала осыпать меня упреками. «Милое дитя, – ответил я попросту, – не моя вина, если девушка, которая отдаётся казначею, не достойна больше моей нежности». Она побледнела и начала кричать, требуя назвать имя бесчестного клеветника. Я прервал её: «Не утомляйте себя, стремясь себя оправдать, – сказал я ей, – я знаю всё из верного источника, и я не переменчив, не неблагодарен и не мечтатель». Я ожидал протестов добродетели и криков невинности; но девушка опустила голову, избегая моего взгляда, и среди рыданий я услышал печальную исповедь: «Ты прав: я больше не достойна твоей любви. Этот злой человек уже давно меня преследует. Он договорился с моей старшей сестрой, дав ей два бушеля муки. Мольбы, дурные советы, угрозы этой ведьмы… – Наконец, с ужасным отвращением… – Ах! Проклятая сестра, проклятая бедность, проклятая мука!..» Она больше ничего не могла сказать, задыхаясь от боли и извергая потоки слез. Мои иллюзии испарились. Моим заветным желанием было видеть Венеру, но сердце платоника являло мне фурию. Я молчал. В моем кошельке было несколько жалких дукатов, очень малое количество. Я достал кошелек из кармана и, не произнося ни слова, опустил тихо на самую красивую грудь, которая когда-либо открывалась моим глазам; после чего удалился прочь, сокрушенный печалью, убегая по улицам города и сердито повторяя: проклятый казначей, проклятая сестра, проклятая бедность, проклятая мука! Я больше никогда не встречал идола своей первой любви. Я думал, что буду раздавлен под тяжестью страсти, слишком непосильной для ребенка, но мне удалось все же её преодолеть. Я с удовольствием узнал вскоре после этого приключения, что несчастная молодая девица вышла замуж за служащего; я потерял затем её след и не пытался его отыскать.
Глава IV
Привлекательные черты морлаков[10] и иллирийцев
Надеюсь, читатель не нанесёт мне оскорбления, полагая, что, рассказывая ему о своих злополучных любовных приключениях, я намеревался лишь продемонстрировать непристойные картины. Мне хотелось дать представление о своих философских размышлениях по поводу малоизвестных нравов, царящих на берегах Адриатики, о мощном влиянии климата, о небрежении, в котором живёт это варварское население. Чтобы доказать чистоту своих намерений, я добавлю другие детали, собранные как на побережье, так и во внутренних областях.
Наше светлейшее правительство, желая соблюдать нейтралитет среди войн, разгорающихся в Европе, рекрутирует в Италии войска и занимает ими крепости Далмации; наш августейший сенат предписывает Проведитору набирать новых рекрутов, из которых одни должны пополнять гарнизоны крепостей, а другие формировать корпус морлакской (см. примечание 1) армии, охраняющий границы Ломбардии. Вербовка войск для охраны иллирийских крепостей была делом легким, но отправка черногорцев в Италию доставила Проведитору серьезные затруднения. Мы не приручили жителей этих стран; если они согласны признавать своё подчинение и служить, то лишь при условии разрешения, как это у них принято, красть, убивать по своему выбору, или отказываются от своих обязательств, когда условия их не устраивают. Здравый смысл значит для их разума столько же, сколько слова для глухонемых. Объединиться под командованием чужаков, вылезти из своих берлог, чтобы проследовать в Италию, по их представлению, дело неприемлемое. Их начальники, преданные своему князю, люди храбрые и верные, растрачивают себя в бесполезных протестах. Приходится вновь призывать на службу ссыльных, амнистировать воров, убийц, поджигателей и прочих героев, число которых огромно в этих краях, приходится также делать предварительные платежи, чтобы обеспечить их погрузку и провоз в Ломбардию. Я присутствовал при проведении этих людоедских процедур в присутствии Проведитора, когда корабли были готовы выйти в море. Выплачивались экстраординарные суммы, и эти бандиты, чтобы выразить свою радость, распевая уж не знаю какую причудливую песню, брались за руки и бежали на галеры, танцуя странные сарабанды. Вскоре мы узнали, что города нашего чрезвычайно снисходительного правительства, доверенные этим безумцам, сильно страдают от их присутствия. В Вероне, в частности, грабежи, убийства, насилия и беспорядки зашли так далеко, что там решились отправить этих варваров обратно в их пещеры, чтобы избавить венецианскую Италию от невыносимых эксцессов. Его Превосходительство поручал мне комиссии по возмещению ущерба в иллирийских и черногорских провинциях, и я пользовался моментом, когда цвет этих грабителей был еще в Ломбардии. При той меланхолии, в которую ввергла меня печальная развязка моей любви, развлечение от поездки, необходимость обеспечения своей безопасности в новой для меня стране были настоящим подарком судьбы. Я посещал цитадели, деревни, наиболее отдаленные города; в некоторых из них я находил людей любезных, в других – нравы грубые и дикие. Крестьяне этих областей сохранили древние обычаи, вполне языческие, в своих играх и обрядах. На похоронах наемные плакальщицы начинали испускать над телом умершего мрачные вопли. По праздникам молодые люди собирались, чтобы бросать в воздух огромные куски мрамора, и тот, кто добивался наибольшей высоты броска, объявлялся победителем, что напоминает о подвигах Диомеда и Турнуса[11]. На своей земле черногорцы смелы и оказываются мощной поддержкой против пограничных турок, к которым традиционно испытывают сердечную антипатию. В Черногории люди приближаются к последней стадии варварства. К семьям, где два поколения подряд умирают в своих постелях и не насильственно, относятся с презрением. Около Буды[12] я видел этих бешеных, стреляющих в своих соседей, и три трупа, в мгновение ока оставшихся на песке. Человек, которого обвиняли в длинной серии естественных смертей своих предков, был задет оскорблением и, чтобы восстановить честь своей семьи, взял оружие и бросился убивать, продавая дорого свою жизнь. От деревни к деревне черногорцы ссорятся и затевают перестрелки. После того, как появляется жертва на одной стороне, другая сторона не имеет надежды на мир, разве только, по принципу кровной мести, она соглашается платить виру или человеческую голову. Этот тариф, учрежденный без участия должностного лица, считается равноценным. Священник из Черногории, с которым я часто говорил в Буде, рассказал мне, на почти итальянском жаргоне, много анекдотов об убийствах своих прихожан, с самодовольством и патриотической гордостью. Он даже дал мне понять, что ружейная практика была ему более знакома, чем обращение со священными сосудами. Я восхищался черногорскими женщинами, одетыми в черную шерсть, в платьях, которые совершенно не вызывают желаний. Их волосы, разделенные на прямой пробор, свешиваются вдоль щек и по плечам и смазаны таким толстым слоем масла, что издалека кажется, что у них на голове блестящая корона. На них ложится самая трудная работа, и их можно фактически считать рабами мужчин. Они склоняются перед мужчиной и смиренно целуют ему руку везде, где бы с ним ни сталкивались; надо сказать им в оправдание, что они, кажется, довольны своей участью. Неплохо было бы командировать нескольких черногорских женщин, чтобы те приехали к нам и показали пример такого повиновения венецианским дамам, чьи привычки сильно от этого отличаются.
