- Что-то машина долго не идет, - сказала Наталья Сергеевна, находя повод отойти от Козлова и заняться своими делами. - Пойду и я. Как приедут, услышу.
Александр Павлович взглянул на свои большие часы и удивленно поднял брови. Он не волновался, ибо волноваться на людях - значит терять авторитет.
- Радио, что ли, послушать... - Он перенес приемник с сундука на подоконник, включил в сеть и присоединил антенну. - В последний раз.
Наталья Сергеевна, тетя Даша и дед Серафим очень этому обрадовались. После недавнего воздушного налета радиотрансляция в городе не работала.
Приемник нагревался медленно, а когда нагрелся, сразу закричал на непонятном языке. Кричал он громко и нахально, слова летели, как кирпичи. Никто из присутствующих не знал немецкого языка, но все поняли, что это говорит именно немец, и даже не просто немец, а фашист. Всем стало жутко, что приемник вдруг ни с того ни с сего заговорил не по-нашему, но больше других испугался Александр Павлович. Он кинулся к подоконнику и рванул шнур. Фашист умолк.
- Шкала сдвинулась, - суетливо объяснял Александр Павлович, настройка... сдвинулась, и все. Увязывали, переносили... Я его сдавать собирался... Шкала сдвинулась.
Александр Павлович в самом деле никогда не слушал фашистское радио, он и не думал об этом: ему вполне хватало сознания, что у него есть радиоприемник - один на всю улицу. Слушал же он только радиостанцию имени Коминтерна, Москву.
Как не испугаться, когда приемник вдруг заговорил по-немецки! Может быть, это сам Гитлер говорил, кто знает. Неприятно было и то, что приемник этот следовало сдать еще месяц назад, но Александр Павлович купил его перед самой войной по случаю, и жаль было расставаться с такой ценной вещью. Теперь все это могло обернуться большущей неприятностью.
Он зря беспокоился, никто во дворе не заподозрил Александра Павловича в том, что он специально настроился на волну фашистской радиостанции; он, однако, все оправдывался, объяснял тете Даше, Наталье Сергеевне и деду Серафиму устройство радиоприемника и как легко сбивается настройка, если невзначай повернуть этот вот винтик.
Наконец во двор въехала гортоповская полуторка. В кузове уже сидели трое, лежали узлы и чемоданы. Супруги Козловы быстро погрузились! Александр Павлович запер квартиру, попросил остающихся приглядывать и пообещал скоро вернуться.
- Наше дело правое! - заявил он, стоя в кузове. - Враг будет разбит, вот увидите.
Исправить впечатление от случившегося ему не удалось. Неловкость чувствовали все. Когда полуторка выехала на угол Луговой и Салтыкова-Щедрина, Александр Павлович увидел Эльвиру. Она стояла с Верой Ивановой, самой близкой своей подругой. Девушки о чем-то спорили и не глядели по сторонам.
- Мы скоро вернемся! - крикнул им Александр Павлович и помахал рукой. - Мы скоро вернемся!
Он и представить себе не мог, как скоро придется ему вернуться сюда.
Разговор с Верой сначала как-то успокоил Эльвиру. Подруга говорила, что видела, как ночью через город в западном направлении прошла большая воинская часть и штук двадцать танков. По ее мнению, немцев решили остановить именно у их города, а эвакуацию проводят на всякий случай. Эльвира поверила этим доводам. Хорошим людям свойственно верить в лучшее. В этом же смысле она истолковала и слова райвоенкома, который совсем недавно сказал ей, что спешить некуда, она еще успеет навоеваться.
Разговор с Верой успокоил Эльвиру, но когда она вошла в свой двор, увидела, что окна квартиры Козловых средь бела дня закрыты ставнями, когда она вспомнила самого Александра Павловича в кузове полуторки и его обещание скоро вернуться, ей стало тоскливо и даже страшно.
"Уехал все-таки. Многие уехали, очень многие. Неужто они глупые, зря срываются из дома и уносятся неведомо куда? - думала девушка. - Неужели они все глупые, а мы с Веркой такие умные?"
- Эля! - позвала мать. - Иди обедать, мы тебя ждем.
Наталья Сергеевна была человеком гордым. Она гордилась тем, что ею дорожат в больнице и что сам Лев Ильич преподносит ей трижды в год цветы в день рождения, в день ангела и на Восьмое марта. Она гордилась тем, что за пятнадцать лет имела в больнице только благодарности и что ее ставят в пример молодым хирургическим сестрам. Но больше всего Наталья Сергеевна гордилась своими детьми. Вот и сейчас, усадив их обедать, она украдкой любовалась, как спокойно, аккуратно и деловито ребята принялись за еду. Порядок в доме Наталья Сергеевна ценила очень высоко, а к воспитанию привычек относилась как к самому главному.
Разговор за обедом был сдержанным, хотя речь шла о войне и эвакуации, о слухах про бои на западе, о выдаче населению по пуду муки на каждого работающего, о том, что некоторые вовсю запасаются картошкой, соли теперь не достать, из круп есть только овсянка.
Про вчерашнее, про то, как не удалось проводить отца, про налет на вокзал, про эшелон элитных свиней, которые пешим порядком двинулись в дальний путь на восток, за столом не говорили. Это все разговоры без пользы, болтовня. Мать не любила болтовни, говорить нужно только о делах.
- Мамочка, - твердо заявила Эльвира, - я хочу тебя предупредить, что завтра я еще раз пойду к военкому. Я дам ему три дня сроку. Если не будет ответа, сама убегу на фронт.
- Хорошо, - сказала мать. - Мы это еще обсудим. Время есть.
Наталья Сергеевна поставила перед детьми по граненому стакану горячего вишневого киселя, когда в дверь постучали.
- Войдите, - сказала Эльвира. Она думала, что это ее подруга Верка.
Однако вошла не Вера Иванова, а молодой командир, младший лейтенант. В петлицах его гимнастерки поблескивали новые "кубики", на широком командирском ремне желтела новенькая кобура.
- Здравствуйте, разрешите представиться, - козырнул он. - Подпоручик Дубровский проездом в свою часть...
Он самую капельку картавил, вернее, грассировал, и получалось это у него лихо, на дворянско-гвардейский манер.
- Дефорж! - радостно воскликнула Эля. - Дефорж, откуда?!
Теперь и Семенов узнал командира. Этот парень учился в их школе на класс или на два старше Эли - для Семенова это не имело никакого значения. Иногда Семенов видел этого парня вместе с Эльвирой, потому что оба они были членами комсомольского бюро, вместе выпускали стенгазету старшеклассников и выступали на концертах в школе и на агитпункте.
- Мамочка, - сказала Эля. - Это Витя Дубровский, ты же его видела.
- Пусть Витя вымоет руки, я его покормлю, пока обед не остыл.
- Если можно, я во дворе умоюсь. - Виктор явно смущался. Он никогда раньше не бывал в этом доме. - Эля, слей мне, пожалуйста.
Все вышли к крыльцу. Виктор снял выгоревшую гимнастерку, взял в руки большой кусок хозяйственного мыла. Младший лейтенант был черно-серым от солнца и пыли, тело его под несвежей сиреневой майкой оказалось неожиданно худым и слабым. Узнать в нем прежнего Витю Дубровского, мальчика из благополучной интеллигентной семьи, было действительно трудно. В городе его помнили стройным, спортивным мальчиком в модной заграничной курточке с "молниями". За бледное лицо, картавость и отличные отметки по всем предметам его прозвали Дефоржем. Каждый помнит, что француз Дефорж персонаж из повести Пушкина "Дубровский". Ничего обидного в этой кличке не было. Можно было, конечно, усмотреть намек на то, что Витя больше походит на Дефоржа, чем на Дубровского. Однако самого Витю это мало заботило, а когда ему надоедали, он внушительно отвечал цитатой из той же повести: "Я не то, что вы предполагаете, я не француз Дефорж, я - Дубровский".
