Эвакуация в Казань
Я очень хорошо помню, как началась война. Началась неожиданно, хотя какое-то напряжение в атмосфере чувствовалось. А может, это сейчас так кажется — не знаю. Мне было 13 лет, мы жили на даче, на Николиной Горе.
По радио передали речь Молотова, все ждали выступления Сталина. У отца был очень хороший по тем временам приемник СВД-9. Как-то он позвал меня и сказал: «Вот, слушай, это говорит Гитлер». Хотя я тогда изучал немецкий язык, разобрать сложные интонации и слова не мог, но саму манеру речи я хорошо запомнил. Потом приемник пришлось сдать, но еще до конца войны отец сумел получить его обратно. Он слушал радио разных стран, и это ориентировало нас в истинном положении вещей. Я вообще считаю, что скрывать что-то путем цензурных мероприятий бессмысленно: люди все равно узнают, но «испорченный телефон» часто приводит к превратным представлениям об окружающем мире, а имея прямой доступ к материалам, вы гораздо лучше понимаете, что происходит. Но это уже рассуждения, принадлежащие другому времени, другим интересам и другой эпохе.
Когда мы с дачи перебрались в Москву, в Институте шел переход на военную тематику. Отец изобрел тогда машину по производству сжиженного воздуха, и в Институте было много жидкого азота. Он очень пригодился, когда надо было разбирать изощренные немецкие мины с хитрыми взрывателями, не зная, как они устроены. Взрыватели заливали жидким азотом, и когда механизм замерзал, его можно было уже раскручивать. Несколько лет тому назад я видел фильм «Английский пациент», в центре которого лежит та же технология разминирования с помощью жидкого азота. Сами ли мы додумались до того, чтоб замораживать взрыватели, или это нам подсказали англичане — я не знаю. Но, во всяком случае, я тогда уже знал, что такие работы в Институте ведутся.
В конце июля почти все сотрудники были эвакуированы в Казань, брата Андрея тоже увезли, а я с родителями оставался в Москве. Вскоре начались бомбежки, во время которых мы прятались в подвале Института. Мне велели спать одетым, чтоб в случае воздушной тревоги сразу же бежать в бомбоубежище, но я всегда раздевался на ночь, говоря, что могу одеться очень быстро. Помню, случилась тревога, я быстро оделся и побежал вниз по лестнице. В этот момент раздался страшный взрыв, и окна вылетели наружу. Бомба упала совсем недалеко от дома, к счастью, взрывная волна выбила стекла с другой стороны. Я спустился сильно напуганный, и мы побежали в бомбоубежище, прикрывая голову подушками. Кроме самих бомб, падали довольно крупные осколки зенитных снарядов, которыми отгоняли немецкие самолеты. Снаряды рвались на большой высоте, и осколки представляли для нас серьезную опасность. Считалось, что подушки могут сохранить наши головы, хотя, конечно, они бы нас не спасли. Так, с подушками на головах, мы добегали до подвальных этажей, там проводили ночь и уже под утро возвращались домой.
Иногда, когда нельзя было уехать домой из-за комендантского часа, у нас ночевал математик Сергей Львович Соболев[13], молодой, исключительно талантливый ученый. С ним, я помню, произошел забавный эпизод. У нас была немецкая овчарка Джек. Он любил спать на диванах, и чтобы этому помешать, на них клали стулья; тогда, не сумев взгромоздиться на диван, пес находил себе более уютное место. Когда Сергей Львович в первый раз остался у нас ночевать, его уложили на диван. Собака, увидев, что стульев нет, легла рядом с ним. Соболев до смерти испугался, но прогнать грандиозную псину не посмел и так провел всю ночь. Потом мы нашли способ, как уберечь его от собачьих ласк.
Алиханов с женой, Анна Алексеевна, Сергей Соболев. 1944 г.
16–17 октября мы — я, мать и отец — уезжали, собственно, бежали из Москвы. Взяли с собой, что могли. Тогда было абсолютно непонятно: сдают Москву, не сдают Москву, паника была совершеннейшая. Мы двое суток просидели в туннелях Курского вокзала. Там было невероятное скопление людей и вещей, помню, я споткнулся о валявшуюся пишущую машинку, — а ведь тогда она представляла большую ценность. В конце концов, мы сели в поезд. Составы, идущие впереди нас и после нас, были обстреляны немецкими самолетами, но нас это миновало, и мы благополучно добрались до Горького. Две ночи мы провели в здании тамошнего университета, потом пересели на пароход и уже по Волге доплыли до Казани, куда до этого был переведен институт отца. Я помню, как на палубе два человека озабоченно говорили о том, сдадут Москву или нет. Увидев меня, они замолчали, а я в свои 13 лет может быть впервые начал понимать масштаб того, что происходит.
В Казани нас поселили в помещении бывшей дворницкой университета. Мы жили внизу, а на втором этаже — семья академика Чудакова[14]. Его сын Александр (1921–2000) стал крупным физиком. Нас связывала долгая дружба. Посреди нашей квартиры была большая круглая печь, которая отапливала три или четыре комнатки, где мы и жили. А лаборатории института расположились в крыле университета.
Наш дом был на углу улиц Ленина и Лобачевского. Несколько лет назад, когда я приезжал в Казань по приглашению М. Шаймиева, видел этот дом, он все еще стоит на месте. Зашел внутрь, сейчас там учебные помещения, университетская кафедра механики. Я вспомнил тот закуток, где были двухэтажные нары, на которых спали мы с братом.
«Жены академиков». Рисунок А. А. Капицы. Казань. 1942 г.
Вспомнился и такой случай. Ночь, вдруг стук в дверь. Я открываю — а там, в полутемном проходе, стоит страшного вида человек, с огромным мешком и говорит: «Здесь трупы сдают?». Действительно, на территории университета, но на другом конце, был анатомический театр, где принимали покойников.
Вниз по улице Лобачевского можно было выйти к озеру Кабан, где был рынок. Этот рынок нас безумно привлекал, но ходить туда было строго запрещено. Как-то я все же зашел на территорию рынка, и вдруг меня за руку хватает цыганка и говорит: «Сергей, давай я тебе погадаю». Я страшно испугался, так неожиданно оказавшись в ее лапах. И откуда она знала, что я Сергей? Как-то я вырвался и убежал и с тех пор ходить туда избегал. Единственный раз я пришел на рынок по делу: мне нужно было сделать фотографию на документы. Оказалось, что «фотография» организована довольно нетривиально: человека снимали и сразу же, пододвинув большой поднос, на котором лежали десятки, а, может быть, и сотни фотографий, предлагали выбрать на себя похожую, со словами: «А твою мы положим туда завтра». Так я сразу получил «свою» фотографию, и не пришлось второй раз туда ходить. В те времена прийти на следующий день для многих было почти невозможной задачей.
