Дом генерал-губернатора был на два этажа ниже (это уж потом его надстроили), а вошёл в историю тем, что был продан заезжему англичанину при живом хозяине. Какой-то мошенник втёрся в доверие к губернатору и попросил показать заморскому гостю его усадьбу, выступив переводчиком с английского, ибо тот, кроме французского, другими языками не владел, за что и поплатился. Ханурик оформил купчую на англичанина, заверив её в юридической конторе через дорогу, просуществовавшей ровно один день, взял денежки и тю-тю, был таков.
Представьте теперь удивление губернатора, когда ему доложили о прибытии обоза с пожитками англичанина, намеревающегося вступить во владение своего недвижимого имущества. Ну, об этом подробнее вы можете прочесть в книге Гиляровского "Москва и москвичи", а вот о моём доме там ни слова, даже обидно. А в этом доме и прожил я всё своё раннее детство, ибо родители были в долговременной командировке на о. Сахалин, а я был оставлен на попечение бабушки. Дело было привычное, так как и до этого, буквально с рождения, я был на её руках – родители воевали. Мать, отлучившись с фронта ненадолго, родила меня в Москве и, бросив на бабушку, вернулась довоёвывать
(шёл 1944 год-предвестник победы), а после победы родители задержались в Берлине наводить там порядок.
Так что и воспитание самое раннее и несколько, я бы сказал, специфическое, я получил от бабушки. Вы поймёте, что я имею в виду, если сказать, что она была урождённой графиней Котляревской (тогда это было страшной семейной тайной) и выпускницей пансиона благородных девиц (это не было тайной, но наложило отпечаток на её характер).
Воспитание моё было также благородным, по крайней мере самым суровым порицанием, которое я слышал из её уст, было "Fi, donc" и
"Это моветон, голубчик". Правда, в крайнем случае она позволяла себе слегка потрепать меня за ухо, но только за правое. Сейчас объясню, почему. Левое ухо у меня слегка приплюснутое, и я по простоте душевной считал, что отлежал его в животе у матери. Но бабушка как-то сказала, что это генетический знак рода Котляревских, точно такое ухо было у моего прадедушки, её папы.
Вот, кстати к вопросу воспитания, всплыл в памяти такой эпизод.
Были мы с ней в продовольственном магазине, что от нас через
Тверскую и ближе к Красной площади. Тогда магазины кишели народом в нескольких очередях, а потому я был оставлен у так называемого стола покупателя, где этот покупатель раскладывал добытые в тяжёлой борьбе продукты по авоськам. Чтоб не было скучно, мне было обещано пирожное
"картошка", любимое бабушкой, а, следовательно, и мной.
И тут какой-то мужик бросил на стол что-то упакованное в плотную бумагу и бросился к своему месту в другой очереди. А я заметил, что пакет начал как-то нервно подрагивать, а потом и вовсе развернулся с одного края. И… в прорехе появилась щучья голова, открылась страшная пасть, а глаза-бусинки зло уставились на меня. Не знаю, что заставило меня сделать это, но я сунул в эту пасть свой палец. Бац и пасть захлопнулась, а острые зубки, растущие у щуки внутрь, впились в мою плоть.
От боли слёзы брызнули из моих глаз, но я не проронил ни звука.
Ну как же, блажить в общественном месте – это моветон. Благо как раз подсуетился покупатель щуки с новым приобретением в руках и с криком
"Чей ребёнок?!!" долбанул сим приобретением, оказавшимся твёрдым
(наверно, сыр "Рокфор"), щуке по затылку. Та от удивления открыла пасть, и мой палец оказался на свободе. Тут появилась и бабушка со словами благодарности для спасшего меня мужика и батистовым платочком для моего изрядно поцарапанного пальчика. При разборе ситуации дома она пришла к выводу, что вёл я себя достойно.
Будучи заядлой театралкой, попыталась бабушка приобщить и меня к театральной культуре. Правда кончилось это страшным конфузом. А дело вот в чём. В какой театр мы пришли, я уж и не помню, но точно, что давали оперу Римского-Корсакова "Золотой петушок". И на сцену вывели лошадей, одна из которых обмишурилась и навалила кучу. Как раз выходит великий тенор Козловский петь арию Звездочёта, которая начинается словами "Царь премудрый, это я!". Что он и делает, стоя прямо над кучей. Публика чуть не подохла, кое-кого пришлось выносить из зала в полуобморочном состоянии. Больше я в театре с бабушкой ни разу в жизни не бывал.
А вот как-то шёл я с ней по той же Тверской в сторону Пушкинской площади. Кстати, от той же бабушки я знал, что когда-то Пушкинская была Страстной, а на ней стоял Страстной монастырь. И ещё я знал, что в монастыре этом был отслужен первый молебен по случаю изгнания из Москвы французов в 1812 году и что красоты он был необычайной и что разрушили его к большому бабушкиному сожалению. Естественно, я полагал, что разрушили его гады французы и только много позже услышал от бабушки же да на ушко, да под страшным секретом, что разрушители-то – "большевички" (так она их по старой памяти называла).
Да, так вот, идём чинно-благородно по всё той же Тверской, держусь я за бабушкину ручку, беседуем о чём-то тихохонько. Вдруг вижу, впереди идущая моложавая гражданка, вся из себя расфуфыренная и в каракулевой шубке, какие-то странные вращательные движения вытворяет в области таза. И тут, батюшки святы, выскальзывают из-под шубейки трусики, маленькие такие, жуть какого благородного малинового цвета. Трусики на асфальт, а дама дальше чешет, как ни в чём не бывало, даже не оглянулась.
Как вы уже поняли, я был воспитан бабушкой в духе политеса и трепетного уважения к женщине. Посему, окрылённый желанием услужить, я шустро трусики эти подхватил и с криком "Вы потеряли!" засеменил за дамочкой. Вот тут уж она оглянулась с ужасом в глазах да как припустит, подобрав полы шубы. Я, вестимо, за ней, да куда там с моими ножками-коротышками, так и не догнал. Стою расстроенный аж до слёз на глазах, да ёщё прохожие по непонятной для меня причине вокруг хохочут-заливаются.
Тут и бабуля моя подошла, брезгливо, двумя пальчиками взяла из моих рук трусики и опустила в близстоящую чугунную урну. Потом повернулась ко мне, погрозила пальцем и строго сказала: "Экий ты, братец, неуклюжий. Запомни, мон шер, не всё, что из женщины выпадает, надо тут же поднимать, может, это так и задумано было или резиночка где-то источилась". Согласитесь, мудрое наблюдение. Уж сколько лет прошло, а всё помню.
Как и помню бабушкин наказ никогда не ходить на перекрёсток
Покровки и Чистопрудного бульвара – нечистое место. Какие же пруды чистые, – говаривала бабушка, – коли прозывались по-старому
"Поганые"? А когда стали строить телецентр, она пришла в ужас. Как же так?! – бурчала она, – Ведь это же Останкино, туда раньше останки свозили умерших нехорошей смертью людей! Ох, не быть телевидению чистым… А ведь как в воду смотрела.
