Вслед за мужем она поехала в Сибирь (в 16 суток прискакала из Москвы в Иркутск). Душа крепкая, любящая поддерживала ее слабые силы. В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя в сношениях она была необыкновенно простодушна и естественна. Это составляло главную ее прелесть. Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить – придавала бодрость другим. Для мужа была неусыпным ангелом-хранителем и даже нянькою.
С подругами изгнания с первой встречи стала на самую короткую ногу и тотчас разменялись прозвищами. Нарышкину назвали Lischen, Трубецкую – Каташей, Фонвизину – Визинькой, а ее звали Мурашкою. Эти мелочи в сущности ничего не значат, но определяют близость и некоторым образом обрисовывают взаимные непринужденные сношения между ними, где была полная доверенность друг к другу.
Помню тот день, когда Александра Григорьевна через решетку отдала мне стихи Пушкина. Эти стихи она привезла с собой. Теперь они напечатаны. Воспоминание поэта – товарища Лицея, точно озарило заточение, как он сам говорил, и мне отрадно было быть обязанным Александре Григорьевне за эту утешительную минуту. Недолго, однако, мы наслаждались присутствием Александры Григорьевны между нами. Во цвете лет она нас покинула. Много страдала, но все переносила безропотно. Незадолго до болезни, будучи беременна, она ходила на ходулях; может быть, и эта неосторожность ей повредила. Знаю только, что мы тогда очень боялись за нее.
По каким-то семейным преданиям, она боялась пожаров и считала это предвещанием недобрым. Во время продолжительной ее болезни у них загорелась баня. Пожар был потушен, но впечатление осталось. Потом в ее комнате загорелся абажур на свечке, тут она окружающим сказала: «Видно, скоро конец». За несколько дней до кончины она узнала, что Н. Д. Фонвизина родила сына, и с сердечным чувством воскликнула: «Я знаю дом, где теперь радуются, но есть дом, где скоро будут плакать!» Так и сбылось. В одном только покойница ошиблась, плакал не один дом, а все друзья, которые любили и уважали ее.
Не знаю, что сказалось, знаю только, что молвить слово об Александре Григорьевне – для меня истинное наслаждение. Воспоминание по ней светло во всех отношениях.
В 1849 году я был в Петровском; подъезжая к заводу, увидел лампадку, которая мне светила среди туманной ночи. Этот огонек всегда горит в часовне над ее могилой; я помолился на ее могиле. Тут же узнал от Горбачевского, поселившегося на старом нашем пепелище, что, гуляя однажды на кладбищенской горе, он видит человека, молящегося на ее могиле. Подходит и знакомится с генералом Черкасовым. Черкасов говорит ему, что счастлив, что имел возможность преклонить колени перед могилой, где покоится прах женщины, которой он давно в душе поклоняется, слыша о ней столько доброго по всему Забайкалью.
Вот уже с лишком 20 лет, что светится память нашей первомученицы!
Там ей хорошо!
[Ялуторовск], 31 декабря, пятница, 1854 г.
Два слова письменных в дополнение к письму вашего соименника, дорогой фотограф, в ответ на ваши строки от 18 декабря… О кончине Вольфа – вы, верно, это уже знаете от Ж. Адамовны, к которой писали из Тобольска. Он страдал жестоко пять месяцев. Горячка тифозная, а потом вода в груди. Смерть была успокоением, которого он сам желал, зная, что нет выздоровления.
Редеют наши ряды. Как быть. Грустно переживать друзей, но часовой не должен сходить с своего поста, пока нет смены…
28 – го, день рождения Ивана Дмитриевича, мы праздновали, по обычаю, у Александры Васильевны…
Пожмите руку Неленьке – очень рад буду получить от нее весточку, хотя вряд ли ей придется сказать мне что-нибудь утешительное… Помогай ей бог. Маремьяна-старица тут ничего не может для нее сделать…
Нетерпеливо жду возвращения Н. Д.
156. М. И. Муравьеву-Апостолу[415]
[Ялуторовск, 22 февраля 1855 г.].
Балаклава взята русскими – три тысячи врагов легло на месте. Завтра будем читать это в газетах…[416]
22 февраля [1}855 г., Ялуторовск.
…Я уже имел известие о приезде Я. Д. Казимирского в Иркутск. Он 25 генваря явился на Ангару, и все наши обняли его радушно. Даже Иван Дмитриевич, надев доху, выплыл из дому, где сидел почти всю зиму безвыходно. – Черемша свое дело сделала – дай бог, чтоб раны совсем закрылись. – Чех должен теперь быть с отцом, не понимаю, какая цель была командировать его к инородцам.
15-го почта привезла мне еще ваше письмо от 7 февраля. Начинаю с первого параграфа, где вы касаетесь старости и рассуждаете о другом. При этом случае должен вам сказать, что не замечаю в себе ни малейшего охлаждения. Напротив, Сашенька говорит, что вы и я совершенные юноши среди древности, рассыпанной обстоятельствами по Сибири. Кстати, об ней… Помогай ей бог! она теперь как в лес поехала. Направил ее во все места, где, надеюсь, ей будет тепло. – Обещали написать Мешалкиной, когда увидит Неленьку, за которую душа болит. – Ровно ничего не знаю, что там делается. Заколдованное, плачевное дело! Корреспондент мой Евгений, брат Чеха, давно что-то молчит…
Сейчас пробежал телеграфическое известие из Ирбита, что Балаклава взята нашими и что 3 т. врагов легло на месте. Ура! будем ждать 18 № «Московских ведомостей». Говорят, это там подробно рассказано. – Минеев, впрочем, должен быть у нас прежде этого листка. Я сказал, потому что меня эта новость расшевелила, и потом уже придумал, что вы ее сами услышите.
Верный ваш И. П.
7 марта 1855 г., [Ялуторовск].
…Теперь такое новое событие, которое поглощает все мелочи вседневной нашей жизни, которую вы живо можете представить. Разумеется, очень естественно человеку, рожденному на свет, умереть, как царю, так и подданному, но умереть в такую минуту тому, который затеял всю кутерьму, – это не совсем обыкновенно.[418] Одним словом, этим многое может разрешиться. Новому правителю легче действовать и поправлять ошибки не свои. С другой стороны, и наши враги, может быть, поймут, что не к чему елозить и мучиться. Не будет подозрений на захват несчастного Константинополя, который они мирным образом заняли.
Теперь вы знаете то же, что и мы знаем из газет и от перелетных посетителей дома Бронникова; но, верно, не знаете, что из всего этого будет и какой тропой пойдет Александр.
