В 1942 году лагерь с инспекционной проверкой посетил Гиммлер. Через специальный глазок от начала до конца проследил за тем, как в газовой камере погибают от «Циклона Б» две тысячи людей. Пообщался с узниками. Ради этого наш блок выстроили на плацу.
Я привлек внимание Гиммлера, потому что по ранжиру стоял крайним левым — как самый низкорослый. «Спросите у этого русского, за что он попал в штрафники», — приказал Гиммлер офицеру-переводчику. Я знал, что отрицать свою вину — значит озлоблять фашистов, ставить под сомнение их право наказывать. Решил опять сыграть роль наивного простака, который раскаялся в ошибках, совершенных по молодости и неопытности.
Узники ловили каждое мое слово, понимая, что судьба всех и любого сейчас зависит от прихотей грозного и всесильного рейхсфюрера. Если бы я сказал что-то не то, погиб бы не только сам. Отправили бы в газовую камеру весь блок — две тысячи человек. Но, наверное, в те минуты мной руководило само провидение.
«Господин рейхсфюрер, разрешите ответить на ваш вопрос?» — сказал я по-немецки. Гиммлер изумленно шевельнул бровями: «Ты меня знаешь?» — «Вас знает вся Германия!» — не моргнув глазом, выпалил я. «Откуда немецкий язык?» — «Изучал в лагерях, он очень мне понравился». — «Похвально, похвально… — сказал Гиммлер, и его непроницаемое, каменное лицо ожило. — Ну а почему же ты, такой сознательный рабочий, попал в Освенцим?» — «Я убегал из Германии». — «Не захотел работать?» — «Работал я хорошо, и немецкие мастера были довольны мной, но меня плохо кормили, и я убежал, надеясь найти лучшее место и лучшее питание».
По правую сторону от Гиммлера стоял генерал с безобразным асимметричным лицом. Это был Кальтенбруннер. Рядом — Шелленберг. По левую сторону от Гиммлера — Рудольф Гесс, а возле него штандартенфюрер с внешностью непорочной девы. К нему и обратился Гиммлер: «Слышите, Эйхман, этот гефтлинг (узник) искал райский уголок и нашел его в Освенциме. — И опять ко мне: — Ну и как, ты нашел то, что искал? Тебе лучше здесь?» — «Здесь не лучше, но здесь настоящий порядок, немецкий, — ответил я. — Каждый гефтлинг знает свое место, никто не смеет нарушать приказ. Ну и думать не надо — начальство за тебя думает». — «Ты хотел бы быть на воле?» — вдруг спросил меня Гиммлер.
Свобода? Из рук Гиммлера? По горькому опыту других знал, что гестаповцы и эсэсовцы даром ничего не делают. Они даже могут выпустить меня на волю, чтобы потом устроить пропагандистский балаган: мол, отчаянного преступника, большевистского фанатика перевоспитали национал-социалистические идеи, работа, и он получил свободу. Нет, такой свободы мне не надо. «Я искренне признателен вам, господин рейхсфюрер, но не могу воспользоваться вашим предложением. Хочу разделить судьбу своих соотечественников. Кроме того, до конца войны мне все равно, где работать на великую Германию».
«Посетители, будьте взаимно вежливы!»
Газовые камеры были оборудованы под баню. Но в заблуждение это могло ввести только тех, кого отправляли туда, едва сгрузив с эшелона. При газации старожилов Освенцима камуфляж был ни к чему: обмануть нас было невозможно. Однажды ночью мы были разбужены страшным криком, и на следующее утро узнали, что накануне не хватило газа и еще живых детей бросали в топки печей.
Второй и третий крематорий в Биркенау были самыми большими. Кроме главных входов они имели еще и черные, расположенные с тыльной стороны. Черный ход — это наклонный бетонный спуск без ступеней, который вел прямо в газовую камеру.
Нас, обреченных, привезли в это адское место на четырех грузовиках. Один из них с ревом развернулся. Возле меня прозвучал нечеловеческий вопль — у кого-то не выдержали нервы. Зондеркомандовец кованым ботинком ударил кричавшего по черепу, и вопль оборвался. Грузовик сдал назад, приблизившись задним бортом вплотную к каменной пристройке с распахнутой железной дверью.
Зондеркомандовцы спрыгнули на землю, резко поднялся кузов, люди вперемешку полетели по крутому спуску прямо в газовую камеру. Я оказался в мешанине человеческих тел, но, к счастью, не повредил ни рук, ни ног. Груда шевелилась и медленно, словно густая жидкость, расползалась по большому квадратному ярко освещенному помещению.
Я выбрался из переплетения тел и встал возле бетонного спуска. Прижался к стене, зная, что грузовики будут разгружаться в той последовательности, в которой двигались по дороге к крематорию. Итак, еще один самосвал. До начала газации не больше двух минут…
После невыносимого лагерного холода в газовой камере жарко, как в духовке. Оглядываюсь — под потолком висят душевые воронки, намного больше обычных, похожие на раскрытые дырчатые зонты. На белых стенах — лозунги на нескольких языках: «Дезинфекция!», «Душевая», «Соблюдайте порядок и чистоту!». И циничный призыв: «Посетители, будьте взаимно вежливы!»
Процесс длился не более 15 минут
Потолок камеры подпирали несколько бетонных колонн. Между ними были две вертикальные трубы, оплетенные проводом, внизу дырчатые. Сквозь бетонный потолок и крышу газовой камеры эти трубы выходили на поверхность и там заканчивались герметичными клапанами, в которые эсэсовцы засыпали «Циклон», то есть кристаллизованную синильную кислоту. Она вступала в реакцию с воздухом и превращалась в сильнодействующий отравляющий газ.
Для отравления тысячи человек хватало одной банки «Циклона», причем этот процесс длился не более 15 минут. За четыре года освенцимские эсэсовцы получили 20 тысяч килограммовых банок кристаллов-убийц.
Кристаллы по трубам падали в газовую камеру, рассыпаясь сквозь дырки в трубах по бетонному полу. Вверх начинал струиться газ, который тяжелыми волнами расползался вокруг, поднимаясь все выше. Обреченные приходили в неистовство, метались по всему помещению, затаптывая более слабых, стараясь убежать от смертоносных волн, рвали кожу лица, лезли на стены, сходили с ума. И гибли в страшных мучениях…
Несмотря на сверхсекретность, узники Освенцима, в особенности подпольщики, знали все о газовых камерах и крематории. Знали и мы. В газовой камере людей охватила дикая паника. Сотни полуживых ползали по бетонному полу, рыдали, взывали, истошно кричали, проклиная фашистских палачей. Это была ужасная агония фактически уже уничтоженных людей. Почти никто уже не имел сил подняться на ноги. Многие покалечились при падении на бетонный спуск. Сломанные руки и ноги, позвоночники, разбитые головы, зияющие раны…
Наверху заканчивалась разгрузка. Там произошла небольшая заминка. Пьяный в честь Нового года эсэсовец-шофер (дело было 31 декабря 1944 года) перекинул самосвал не точно над спуском, а немного дальше, и зондеркомандовцам пришлось вручную бросать в подземелье полсотни узников.
