Затем я пошел на повышение — в одноместную комнату на пятом этаже. Это был почти рай. Металлическая кровать, рабочий стол, стенной шкаф, рядом на этаже прекрасные душевые. Что еще нужно человеку? Меня интриговал ближайший сосед за стеной. Стоило ему появиться, как он сразу притягивал к себе все взгляды — как всегда, недоброжелательные к любому отклонению от нормы. Вместо костюма он носил нечто вроде бурого балахона и двигался как женщина, виляя бедрами, из-за чего был похож на гермафродита. Это был художник, но что он пишет, никто не знал, ибо он запирался у себя в комнате и не поддерживал ни с кем отношений. Фамилия его была Карчмаркевич. Мне удалось немного приручить его, так что он впустил меня к себе и показал картины. В сущности, это были написанные на досках иконы, которые мне не слишком понравились, зато они вполне подходили к этой келье отшельника.
Другим моим соседом по этажу был Франек Анцевич, или Пранас Анцявичюс, с которым мы годом раньше готовились к экзамену у профессора Гутковского. Бедняга Гутковский, расстрелянный немцами, был, видно, психопатом, потому что не только считал статистику королевой наук, но и истязал студентов, заставляя выписывать на доске математические уравнения. Тем не менее экзамен мы сдали, и у нас не осталось ни одного трудного предмета до самого диплома, так что на четвертом курсе юриспруденции мы предавались нескончаемым беседам — о марксизме и Советах, ибо Драугас (товарищ), как я его называл, был прирожденным советологом, при этом скептически относившимся к советской системе.
Пятый этаж общежития я вспоминаю как счастье. К этому нужно прибавить еще одно обстоятельство. До сих пор ума не приложу, как это было возможно без вмешательства какой-нибудь сверхъестественной силы, которая может либо сделать человека невидимым, чтобы он прошел через охраняемые ворота, либо навести сон на стражу. Во всяком случае, та, чье имя я не намерен упоминать, проникала в мою комнату, и там, в этом маленьком cubiculum, мы совершали радостные обряды отдаваемого и принимаемого наслаждения. Один из самых удивительных случаев в моей жизни — настолько малопонятный, что это почти как сон.
Судзуки, Дайсэцу Тэйтаро
Открытость Америки к восточным религиям — во многом его заслуга. Я наткнулся на сочинения Судзуки, пытаясь понять американский буддизм, но внезапно оказалось, что мне к тому же придется иметь дело с американским сведенборгианством.
Фамилия эта в Японии такая же распространенная, как в Польше Ковальский. Судзуки родился в 1870 году, то есть в 1900-м ему было тридцать лет. Он одобрял политику японского правительства, направленную на индустриализацию страны, однако утверждал, что в эпоху технической цивилизации человек будет нуждаться в духовном измерении, которого поверхностная религиозность не сможет ему обеспечить. Воспитывался в дзен-буддийском монастыре, затем изучал философию в Токийском университете, а окончив его, задался целью обеспечить своим современникам знание о разных религиозных традициях и таким образом дать им возможность выбора. В результате Судзуки стал миссионером Востока на Западе и Запада на Востоке.
Живя в Англии, а затем в Соединенных Штатах, он пришел к выводу, что ближе всего к его мышлению учение Сведенборга. Впрочем, в 1887 году именно сведенборгианец Герман Веттерлинг начал издавать (где? разумеется, в Калифорнии) первый в Америке буддистский журнал «Буддист рэй»[449], отстаивая тезис об идентичности учений Будды и шведского визионера. Американка Беатрис Лейн, на которой Судзуки женился, интересовалась Сведенборгом, когда училась в Колумбийском университете, и могла способствовать ознакомлению мужа с его трудами. Так или иначе, Судзуки перевел на японский (с английского) четыре книги Сведенборга и называл его «Буддой Запада».
Необычайное трудолюбие Судзуки принесло плоды в виде полутора десятков томов сочинений. В своем стремлении к экуменизму он наводил мосты между буддизмом махаяны и христианством, ссылаясь главным образом на произведения Мейстера Экхарта.
Он говорил, что дзен — не религия, которая должна быть непременно связана с буддизмом, а поэзия, причем в значении не мечтательности, но внутренней силы. Точно так же поэзией для него были странствия Сведенборга в потусторонних мирах. Он признавал, что учение великого шведа христологично и что состояние человека после смерти, подобное состоянию бардо в Тибетской книге мертвых, готовит его не к новому воплощению, но к раю или аду. Тем не менее Судзуки находил и сходство сведенборгианства с буддизмом — хотя бы в теории соответствий, которая объединяет предметы этого мира с интеллектом. Например, ложка существует одновременно среди прочих предметов и по другую, неземную сторону.
Похожая ситуация с понятием «я». Для буддистов оно — главное препятствие на пути к истинному созерцанию, в котором «я» должно полностью раствориться, в результате чего мы обретаем единство со всем миром, с горой, цветком, пролетающей птицей. Следовательно, это противоположность декартовского «я», воспринимаемого как очевидная данность, в то время как для буддиста «я» — это иллюзия, от которой необходимо избавиться. У Сведенборга «я» не выступает в роли центра, крепости, противопоставленной миру, и в этом смысле он составляет исключение среди западных мыслителей. Сведенборгианское «я» открыто для influx[450] небесных или адских сил, а его средоточие, propium[451], не может быть опорой, коль скоро преграждает доступ небесному влиянию. Человек творит добро благодаря божественному influx, даже если ему кажется, что он действует самостоятельно. Напротив, зло он творит по собственной воле, повинуясь своему propium, вступившему в союз со злыми духами. Иными словами, человека определяет не сознание, а его любовь, открывающаяся действию божественных флюидов или флюидов темных сил.
С понятием души как открытого сосуда, а не своего рода сущности у Сведенборга связана особая концепция спасения и осуждения. Вместо списка грехов, который просматривает Всевышний Судия, шведский мистик предлагает нечто общее с буддийским законом кармы. Бог никого не обрекает на адские муки, а осуждение не является следствием приговора. Просто после смерти человек устремляется туда, куда его призывает движущая им любовь. Это означает, что он окажется в обществе себе подобных и, если попадет в слишком высокий круг, будет чувствовать себя там так плохо, что как можно скорее вернется в свой собственный, даже если это будет круг ада. Приблизительно то же самое говорит о спасении и осуждении старец Зосима в «Братьях Карамазовых» Достоевского, который немало почерпнул из Сведенборга в русском переводе.
