Тут дело не только в личном обаянии Герцена.
Исток этого восхищения — «Колокол».
По застенчивости своей Рагозин не сказал этого самому Герцену. Но сыну его, Саше, признавался, что принадлежит «к тому поколению, которое обязано своим развитием Герцену».
— Я кончал курс, — говорил он, — когда раздался первый звон «Колокола» из Лондона и когда я впервые услышал свободную речь независимого человека. Вам незнакомо царство рабства, вы не знаете, до какой степени невозможность свободно выражать свои мысли развращает язык народа и приучает его к формам рабской речи, которые, в свою очередь, производят новое давление на мысль, а потому вам, может быть, покажется странным, что я был поражен языком Герцена, я заучивал целые фразы из «Колокола» и прислушивался к этой новой для меня мелодии звуков…
У «Колокола» была еще одна сторона деятельности. Иные номера его, как и многие другие издания Вольной русской типографии, выпускались параллельно и на французском языке, ибо у литературной деятельности Герцена были две ипостаси: одна, обращенная к России, главным образом обличительная, отчасти и теоретическая, и другая, обращенная к Европе, образовательная, то есть знакомящая Европу с этой огромной таинственной деспотией, раскинувшейся на просторах двух материков.
«Зачем он мешает спокойно жить!..» — так можно сформулировать смятение, которое возникало в сановной верхушке России при появлении очередного номера «Колокола». Раскрывали его и, конечно, таясь от окружающих, читали с опасливым ожиданием. «Перед обличениями Герцена, — писал Чичерин в своем „Путешествии за границу“, — трепетали самые высокопоставленные лица».
Немало ударов пришлось по Ивану Петровичу Липранди, числившемуся по министерству внутренних дел в звании чиновника по особым поручениям. В свое время он рыскал среди декабристов, притворяясь одним из них, и после расправы с ними получил чин полковника. Провокации и доносы были методом его сыскной работы. Он выследил петрашевцев, в связи с чем «Колокол» добавочно наградил его прозвищем «трюфельной ищейки».
Поистине ни с чем не сравнима была способность Ивана Петровича находить крамолу даже в робкой подцензурной русской печати. Эта страсть приняла у него характер мании. Даже Библию и Евангелие он предложил выпускать с солидными купюрами. Поэт сыска, энтузиаст провокаций, он сочинил проект некой «академии шпионажа». Она начиналась еще в школе, где педагоги должны были поощрять мальчиков, замеченных в склонности к доносительству на товарищей, в дальнейшем облегчать им поступление в университет, где они могли бы следить за революционно настроенными студентами и образовать из этих доносчиков особый тайный полицейский корпус.
А «Колокол» продолжал будоражить своим звоном всю грамотную Россию, и встревоженная власть бросилась затыкать возможные каналы его проникновения.
Из Петербурга в разные концы Европы полетели дипломатические ноты. Герцен не оставил это без ответа по свойственному его натуре борца рефлексу: на удар отвечать ударом.
«В Берлине, на почте и во всех магазинах, официально наложен арест на „Колокол“, — писал он приятельнице своей Мальвиде Мейзенбуг, — полиция также отдала приказ, чтобы мои книги не выставлялись на окнах… я пишу маленький ответ прусскому королю».
И вскоре ответ — «Лакеи и немцы не допускают» — появился в «Колоколе» в самом язвительном его отделе «Смесь». Он был действительно небольшой, но каждое слово его было насыщено горечью, сарказмом и особенным герценовским благородным негодованием:
«Указом 29 января запрещены в Саксонии „Колокол“, „Полярная звезда“ и „Голоса из России“. В Пруссии давно уже учрежден цензурный кордон против нас… Все это делается внешними и внутренними немцами, сговорившимися с дворовыми генералами, крепостными министрами и вообще с людьми, на которых шапка горит… С рукою на сердце присягаем мы перед лицом России — продолжать работу нашу до последнего биения пульса… Нас остановить можно только уничтожением цензуры в России, а вовсе не введением русской цензуры в немецких краях».
Запрещали, изымали, конфисковали «Колокол» в Неаполе, в Париже, во Франкфурте, в Риме. Волна преследований докатилась и до Ватикана. «Святой отец, — писал „Колокол“ в заметке „Бешенство цензуры“, — благословил запрещение всех русских книг, печатаемых в Лондоне, и, разумеется, „Колокола“».
Стало быть, католики теперь читали «Колокол», таясь не только от доносчиков, но и от самого господа бога. Но ведь он — всеведущий. Да, для всех, только не для русской полиции. Уж на что Ветхий и Новый заветы — боговдохновенные книги, — и на них положил свою жандармскую лапу Липранди.
«Прошу не забывать, что я только типограф…» Не правда ли, фраза, странная для Герцена. Но именно она присутствует в том новом типе сборников, которые Вольная русская типография стала выпускать с некоторого времени, а чтобы быть более точным — с июля пятьдесят шестого года. Это «Голоса из России».
Однако эта фраза на слове «типограф» не обрывается. И Герцен не был бы Герценом, если бы не продолжал: «…типограф, готовый печатать все полезное нашей, общей цели».
Но так ли уж была полезна для пропаганды взглядов Герцена статья «Письмо к издателю», появившаяся в «Голосах из России»? И хотя Герцен в кратком своем предисловии отзывается, соблюдая вежливость хозяина, о «Письме», что оно «умное и дельное», но тут же добавляет: «Хотя я и не согласен с ним» — и далее уличает его в грубостях и несообразностях, снисходительно объясняемых, по выражению Герцена, непривычкой «говорить без цензорского надзора». А впоследствии иронически отозвался о патриотически-елейном тоне этой и некоторых других статей, что они написаны «молоком и медом».
Поначалу считалось, что «Письмо к издателю» принадлежит перу молодого московского либерала профессора Бориса Николаевича Чичерина. Однако сам Чичерин признавался, что другой московский либерал, Константин Дмитриевич Кавелин, когдатошннй друг Герцена, к этой статье «приделал начало, так что письмо вышло писанное двумя руками».
Чичерин, который моложе Кавелина на десяток лет, сокрушался в одном из писем к нему:
«…У нас выражения умеренности всегда принимают за подлость».
По поводу этой философии умеренности Герцен выразился в связи со сборниками «Голоса из России»:
«Статьи русских печатаю, а плохи (т. е. часть их очень подло написана)».
Это, пожалуй, именно о той «умеренности», которую, как плакался Чичерин в жилетку Кавелина, принимают за подлость.
