От мысли о сгоревших заживо подругах, на месте которых могла оказаться ты, сжималось сердце. Женя Руднева, пославшая Галю Докутович с неопытной летчицей Аней Высоцкой, попросившей «более опытного штурмана», отчасти винила себя в ее гибели. Она не видела, как горели Галя и Аня, а вот «Женю Крутову с Леной Саликовой сожгли» у нее на глазах: Женя Руднева была в этот момент над целью и видела, что самолет Крутовой и Саликовой с горящей плоскостью не падал, планировал. Он взорвался недалеко от станицы Киевской на территории противника, уже на земле. На аэродроме Рудневой доложили, что в 23:00 сгорел еще один самолет — либо летчицы Высоцкой, либо летчицы Роговой (оказалось, что сгорели оба).
Женя подбегала к каждому садящемуся самолету, но Галя не вернулась.
«Пустота, пустота в сердце… Кончено!» — записала Женя.[543]
Последняя ее запись о Гале сделана 15 августа, когда в полку уже были уверены, что Гали нет в живых. «Теперь, когда Гали нет и она никогда не вернется… ой, как это жутко звучит, жизнерадостная моя Галочка!» Женя все не могла переложить галину фотографию в маленький белый конвертик, где держала фотографии погибших подруг. «Всё говорит за то, что ее нет…» — продолжала Женя и в который раз анализировала свои отношения с Галей, которые теперь стали воспоминанием: «Да, вот теперь я хотела бы точно знать, как она ко мне относилась? Ей бывало скучно со мной, я это знаю, но по доброте своего сердца она мне слишком много прощала, больше, чем я ее упрямому характеру. И в ней никогда не было мелочной ревности — не потому ли, что не было и любви?.. Все-таки она искренне относилась ко мне очень тепло. И — немного странно — как старшая к младшей, хотя оснований для этого никаких не было…»
Жизнь продолжалась. Очень скоро так же, как в Галю, Женя влюбилась в летчицу Дину Никулину. Влюбилась по-настоящему: ревновала и плакала, когда на Дину заявила свои права другой штурман. И только в сердце Полины никто не мог заменить Галю.
Когда «Голубая линия» была наконец прорвана и Галю безрезультатно искали в тех местах, где горел ее самолет, Полина написала семье своей лучшей подруги письмо, полное любви к Гале и горя за нее, но еще и сдержанности в выражении этого горя, на какую способны только очень сильные люди.
«…Мне тяжело писать Вам про безвозвратную потерю самого близкого и дорогого человека. Каждое слово снова и снова вызывает горечь и боль. Я знаю, Вы больше, чем кто-то другой, поймете меня. Тяжело, очень тяжело. Галочка не вернулась с задания 31 июля. Все примирились уже с мыслью, что нашей общей любимицы нет в живых, потому что против факта не пойдешь. Но я упрямо ждала, ждала про нее известий, даже писала ей письма, чтоб при первой весточке послать. Но недавно наши части освободили те места, где ее подбили, и страшное подтвердилось. Я бы могла Вам писать слова утешения, такие же ненужные слова, какие говорили мне. Но я понимаю, что совсем не надо говорить и не надо утешать.
Вот и всё. Галочка Вам, наверное, писала, что она была награждена орденом Красной Звезды. Посмертно ее еще наградили орденом Отечественной войны второй степени. Второй орден вручат Вам. На днях я вышлю Вам ее вещи и фотоснимки, а также переведу через финчасть ее деньги.
Пишите мне. Мне всегда будет приятно знать всё про близких моего дорогого, незабываемого друга. Светлый образ Галочки никогда не сотрется в моей памяти. И если вражеская пуля меня не тронет и у меня будет когда-нибудь дочка, я назову ее Галей и воспитаю такой же благородной и замечательной, какой была наша Галочка…»[544]
Полина Гельман умерла в 2005 году, пережив Галю на шестьдесят два года. Она окончила институт военных переводчиков, став специалистом по испанскому языку, родила дочь, которую, как и обещала, назвала Галей, работала в Центральной комсомольской школе, защитила диссертацию по экономике, была два года в командировке на Кубе, до очень пожилого возраста читала лекции на испанском языке, была активным членом Еврейского антифашистского комитета и активным членом Комитета ветеранов. И всю свою жизнь, долгую, активную и яркую, она думала о том, что живет и за себя, и за Галю.
Родным десяти сгоревших над целью в конце июля летчиц и штурманов Ракобольская написала, что девушки — восемь человек в ту ночь и еще двое за день или два до этого — пропали без вести. Было понятно, что они не могли остаться в живых, но доказательств их гибели не было. Комиссару полка Рачкевич удалось отыскать их могилы только после войны.
В 2003 году Ирина Ракобольская узнала имя немецкого летчика-истребителя, который в ночь на 1 августа сбил целых три «швейные машинки», как называли немцы самолеты У–2. Это был оберфельдфебель Йозеф Коциок (Josef Kociok), и он тоже погиб через полтора месяца после той удачной ночной охоты.[545]
Последняя запись в галином дневнике сделана 6 июля и была, как и другие, о Мише. Кто-то рассказал Гале, как в санатории, хмурясь, он отказался идти в кино, потому что собирался писать ей. «Вот напишу ей, чтобы она все поняла…»
«Молодчина, Ефимыч! Сейчас и я напишу ему хорошее-хорошее письмо…» Этой фразой Галя заканчивала ту запись и свой дневник. Ей было двадцать три года.
Вечером 1 августа дежурившая Аня Скоробогатова в последний раз услышала по радио Лилю Литвяк. Та отчиталась: «Пошла!» — и больше на связь не выходила. Аню это не удивило: так случалось, радио работало ненадежно, и Литвяк была из тех летчиков, кто в воздухе много не говорит. Только закончив дежурство, Аня узнала, что Литвяк не вернулась.
Техник Коля Меньков, проводивший Литвяк в последний вылет на своем самолете с хвостовым номером 18, встретил остальных летчиков ее группы и еще долго ждал свой самолет, хотя давно должно было кончиться горючее, а потом в тревоге ушел с аэродрома.
Когда в московском издательстве вышла в 1979 году полудокументальная-полухудожественная повесть Валерия Аграновского о Лиле Литвяк, ее исчезновении и поисках ее останков и самолета, подполковник в отставке Николай Меньков написал автору повести длинное письмо, начав так: «Я очень взволнован, прочитав «Белую Лилию», потому что два месяца, июнь и июль 1943 года, работал вместе с летчицей-истребителем Лилей Литвяк в одной эскадрилье 73-го полка…» Меньков решил написать Аграновскому потому, что надеялся, что его информация поможет в поисках. Николай Иванович Меньков, отец двоих детей, бывший военный инженер, а теперь учитель труда в школе, и через столько лет помнил до мельчайших подробностей пропавший самолет, в который он вложил столько труда, и летчицу, которая навсегда пропала вместе с самолетом.
«На ручке управления самолетом (на верхней ее части) было выцарапано две буквы «ЛЛ» (то есть Лиля Литвяк, это она выцарапала ножом во время дежурства), а на приборной доске вверху выцарапано слово «МАМА». В кабине самолета педали ножного управления поставлены до отказа назад, так как рост Литвяк был небольшой. Цвет обшивки самолета сероватый. На щитках хвостового колеса (дутика) поставлены пластинки на потайных заклепках. Масляный бак ремонтировался, на нем должны быть сварные швы. Хвостовой номер самолета 18.
У Лили Литвяк на левой руке, на среднем пальце, был надет позолоченный перстень. На зубах, на верхней челюсти с левой стороны, — две золотые коронки (заметно было, когда она улыбалась). Одета в тот вылет Лиля была: хромовые сапоги с короткими голенищами, темно-синие брюки-галифе, гимнастерка цвета хаки, а темно-синий берет она всегда убирала в планшет».[546]
Мама Лили Анна Васильевна, когда Валя Краснощекова приезжала к ней после войны, все спрашивала: «Валя, а Лиля не болела? А как она выглядела? Может быть, она была очень усталая?» Но Валя ничего не могла сказать. Авторы очерков о Литвяк писали, что в последние недели перед гибелью она казалась усталой и подавленной и гибель Кати так сильно на нее подействовала, что она была сама не своя. Ссылаются на рассказ Инны Паспортниковой — в то время Фаины Плешивцевой, но Плешивцева, уехав из полка в конце мая или начале июня, в полк не вернулась. Ни техники, ни летчики, кто был рядом с Лилей в последние дни, ничего не говорили об усталости или подавленности. Воевала она с таким же азартом, как раньше. Настроение у нее, когда она шла в последний вылет, было «веселое и бодрое».
Лилино последнее письмо маме, которое она во время дежурства, сидя в кабине истребителя, продиктовала адъютанту эскадрильи, тоже не содержит намеков на усталость или тоску — только на то, что она очень скучала по маме и дому. Лиля писала:
«Все-все: и луга, и изредка встречающиеся здесь леса напоминают мне сейчас наши родные подмосковные места, где я выросла, где провела немало счастливых дней. Давно отвыкла от шума улиц Москвы, от грохота ее трамваев, от снующих всюду авто. Боевая жизнь поглотила всецело. Мне трудно урвать минуту, чтобы написать вам письмо и сообщить о себе, что жива и здорова, что люблю на свете больше всего свою родину и тебя, моя дорогая.
