«Они выпрашивают хлеб, за ягоды ли (малина), за проданную ли любовь. “Что тебе нужно?” — спрашивает солдат девушку после жарких поцелуев. “Хлеба”, — отвечает почти ребёнок, уже без стеснения оправляя свой костюм…» — беспомощно замечает Снесарев, понимающий, сколько гибнет здесь любви, которая в другие времена могла бы стать нравственным, лирическим образцом целого народа.
Последнюю неделю августа Снесареву выпало провести в Кавказской дивизии, возглавлял которую генерал-лейтенант Хельмицкий. Дивизия располагалась в округе Зелены, полки: Екатеринодарский (Кубанский), Осетинский, Кизляро-Гребенский Его Величества и Дагестанский. Что называется, с первого взгляда и слова сдружились с подполковником Хандиевым, командиром Дагестанского полка.
Дневниковые записи тех дней свидетельствуют о коротко выдавшемся отдыхе в прелестном уголке земного шара. «Живу в охотничьем доме в глубокой зелёной и красивой долине с командиром одного кавалерийского кавказского полка, начинаю понемногу практиковать… по-кумыкски (наречье тюркское), живём на чёрном хлебе, а с сегодняшнего дня начинаем наслаждаться шашлыком: ребята у противника сбарантовали барана…» Далее пишет, что его товарищи — офицеры разной крови: осетины, ингуши, аварцы, что их душевным разговорам нет конца и что как странно было услышать ему в лесистой глуши зурну и увидеть танец дагестанцев — танец, которым нельзя было не залюбоваться, ибо он весь шёл от сердца и столь жарок, экспрессивен, что даже сосновый лес словно бы слушал и посмеивался над человеческим неугомоном. Интересные люди. Интересные обычаи. Живое чувство родного корня. Один осетин знает едва ли не всех единокровников, воюющих в Карпатах. Грустно было расставаться с кавказцами, с которыми надёжно было рассуждать, быстро приходя к согласию, о воинской чести, о храбрых и трусливых, о том, что ловкоудачливые и шумливо похваляющиеся «трын-чики мирного времени», в бою обычно трусливы и слабы, а храбры чаще всего люди скромные, спокойные, подчас простоватые; почти всегда храбры спортсмены…
«Командующий полком (аварец) подавал мне пальто, что вначале меня стесняло, но скоро я заметил, что это у них в старом обычае — почитать старших и начальников… Оригинально, что командующий полком (аварец, сын переводчика при пленном Шамиле, магометанин) любит иронизировать над крайним фанатизмом некоторых из магометан по поводу свинины, обрядности и т.п., точь-в-точь как у нас передовая молодёжь любит пошутить относительно некоторых обрядов и верований. Расстались мы очень трогательно и сердечно. Они кормили меня пять дней, и я просил адъютанта моего позондировать почву, не должны ли мы им. Получилась забавная сцена. Аварский офицер громко рассмеялся, находя шутку моего адъютанта очень забавной, но когда тот повторил, то аварец открыл глаза и заявил решительным тоном: “Довольно, а то я обижусь…” Да, у них это ясно».
Вот и Россия воюющая. Русские, осетины, аварцы, ингуши и десятки других больших и малых народов. Были инородческие области, освобождённые от воинской повинности, хотя и среди них объявлялись в немалом числе добровольцы; были, разумеется, и не желавшие воевать, убегавшие с фронта, а если и остававшиеся на войне, то подальше от передовой, богатевшие на войне, на крови, на страданиях других. И всё же не ими определялись дух и погода на войне, и если и уместно слово «россияне», то более всего здесь, на необозримом фронтовом поле.
Снесарев хорошо знал мусульманский мир, но более среднеазиатский, а Кавказ, воспетый его любимыми поэтами, сильно и мужественно открывался через нечаянно встреченных им фронтовиков-кавказцев, и он не прочь был заняться кавказскими языками и сожалел, что его пребывание в среде сынов Кавказа оказалось непродолжительным.
В последний день августа Снесарев, как это он любил делать и прежде, пустынной горной тропой, даже вовсе истаявшей, взобрался на самый пик высокой сопки, оттуда открывались зелёные, манящие дали дальние, зубчатые стены синеватых лесов, горные пропасти, речки, водопады. Взбираться в такую высь человеку за пятьдесят — не прогулочная пробежка по ровнолежащему приусадебному парку, но разве не он благодарно воскликнул: «Как часто я буду чувствовать благо того, что я никогда не пил и не курил… иду, как коза, никто за мной не угонится». Он долго стоял, потом сидел на поваленном буке, думая примирённо-грустно, благодарный Богу за отца и мать, за сестёр, за жену и детей, за все большие и малые радости, которыми одарила судьба.
Спускался той же тропинкой, кругом первозданный лес, и вдруг увидел брошенный закопчённый котёл, сундук и вразброс мадьярские газеты. Из тех газет, которые на любых языках непременно что-нибудь да врут и будут врать до скончания века.
Грустно-умиротворённому состоянию Снесарева вполне соответствовало меланхолическое двустрочие Шиллера, которое он, спускаясь вниз, повторял и повторял:
Юноша в море стремится на тысяче суден,
На утлой ладье возвращается в гавань старик.
В ту же ночь ему приснилось, что его взяли в плен, и он проснулся весь в ледяном поту. Он не мог себя представить пленником, хотя не раз бывал в шаге от этого. (Русский страх плена. Жажда бежать даже от почётного плена. Может, начиная с князя Игоря Новгород-Северского, может, и раньше. Сколько их в Первой и Второй мировых войнах? И фамилии не последние: Корнилов, Тухачевский, Карбышев… Иные, чтоб не попасть в плен, стрелялись — Самсонов… Иные — из плена в плен по нескольку раз.)
Фронтовая жизнь. И рассказ о ней в письмах жене. И взгляд на неё через запись дневника. Снесарев словно бы проходит три круга. В них — одно время, одна территория, но они отнюдь не одинаковые, не обручи одного диаметра, они — просто об одном, и прочитав письма жене в бытность его начальником штаба дивизии, и читая дневниковые записи тех же месяцев, видишь различие явственно. В письмах — душевное настроение, лирическое переживание. В дневнике — теоретическое видение, размышление, афористические штрихи военного поля, времени, события, оценка событийного военным мыслителем. Снесарев знал и штаб, знал и строй, и, конечно, если бы всё то, что он знал, о чём частично сказал в дневниках, письмах, статьях, военных трудах, выдано было некоей обобщающей книгой, такая книга могла стать настольной для военных. Малая толика из дневниковых записей за летние месяцы 1916 года словно бы страница той пока не осуществлённой книги:
«…Стратегия, не есть ли это политика, приправленная оружием. Может быть, на время войны стратегия над политикой, а последняя ей помогает… Есть перелом (момент), за которым начинается победа. Перелом этот вызывается угнетением духа (паникой, страхом, волнением) одной стороны…
