Двадцать второго августа записал:
«Начал читать Н. Львову — ужасно. Жалкая и бездарная провинциальная девица. Начал перечитывать „Минеральные воды“ Эртеля — ужасно! Смесь Тургенева, Боборыкина, даже Немировича-Данченко и порою Чирикова. Вечная ирония над героями, язык пошленький. Перечитал „Жестокие рассказы“ Вилье де Лиль Адана <…> Плебей Брюсов восхищается. Рассказы — лубочная фантастика, изысканность, красивость, жестокость и т. д. — смесь Э. По и Уайльда, стыдно читать».
Надежда Григорьевна Львова (автор сборника стихов «Старая сказка», с предисловием В. Брюсова, который посвятил ей книгу «Стихи Нелли»), двадцати двух лет, в 1913 году, покончила самоубийством; о ней писал И. Эренбург. Ее личность в каком-то смысле заинтересовала Бунина. Он замечает в дневнике (23 августа): «Следовало бы написать о ней рассказ».
Искусственность описаний и характеристик, многословие, придуманную красивость Бунин никогда не мог выносить спокойно, раздражался и негодовал.
Происходили грозные события, вторгавшиеся в его повседневную жизнь, вот-вот могла решиться судьба России в условиях русско-немецкой войны и в ходе революционных потрясений; его собственное будущее было весьма неясно; тревога за близких ему людей лишала уравновешенности и покоя. 18 августа Бунин записывает:
«В час уехал Юлий — в Москву. Лето кончилось! Грусть, боль, жаль Юлия, жаль лета, чувство горькой вины, что не использовал лета лучше, что мало был с Юлием, мало сидел с ним, катался. Мы вообще, должно быть, очень виноваты все друг перед другом. Но только при разлуке чувствуешь это. Потом — сколько еще осталось нам этих лет вместе? Если и будут эти лета еще, то все равно остается их все меньше и меньше. А дальше? Разойдемся по могилам! Так больно, так обострены все чувства, так остры все мысли и воспоминания! А как тупы мы обычно! Как спокойны! И неужели нужна эта боль, чтобы мы ценили жизнь?»
В то же время и в дневниках и в стихах той поры — ощущение радости жизни от приобщения к красоте природы.
Дневник, 16 октября: «Вечер поразительный. Часов в шесть уже луна как зеркало сквозь голый сад… и еще заря на западе, розово-оранжевый след ее — длинный — от завода до Колонтаевки. Над Колонтаевкой золотистая слеза Венеры <…> Вспомнился Цейлон даже». «Краски чистейшие» (18 октября, в такую же погоду).
То же в стихах:
О, радость красок! Снова, снова
Лазурь сквозь яркий желтый сад
Горит так дивно и лилово,
Как будто ангелы глядят.
О, радость радостей! Нет, знаю,
Нет, верю, Господи, что ты
Вернешь к потерянному раю
Мои томленья и мечты!
(24 сентября 1917 г.)
С приезда в Глотово Бунин написал более двадцати стихотворений.
Н. А. Пушешников отметил в дневнике:
«Иван Алексеевич пишет стихи. Говорит, что если бы можно было еще пожить, то расписался бы совсем».
В октябре стало совсем неспокойно. Возвращались с фронта, с оружием, озлобленные солдаты. Мужики «жгут хлеб, разоряют усадьбы», — пишет в дневнике Пушешников. «Все это время, — продолжает он, — ничего не делаем от волнения. События идут быстро. Мы не совсем разбираемся, что происходит».
Бунин писал Юлию Алексеевичу (не позднее октября 1917 года):
«Дела общественные, политические совсем раздавили мою душу. У меня полная безнадежность» [725].
Решили уехать в Москву 23 октября.
Вера Николаевна записала в дневнике 1917 года:
«Октябрь 22. Первое известие о погромах за Предтечевым <…> Волнение среди местной интеллигенции. Сборы».
Об отъезде из деревни есть запись в дневнике Н. А. Пушешникова:
«В четыре <часа> напились чаю и попрощались и выехали еще в полном мраке, пахнущем изморозью. На деревне еще спали. Ничего и никого. Ни одного огня. Проехали аллею, выехали на гумно мимо заиндевевших бурьянов. Полынь в инее, солома. Дорога черная и масляная. За Озерками поехали по большой дороге. Стали попадаться солдаты, подозрительно на нас посматривали. Когда подъезжали к Становой, нам повстречались девки и бабы. Они шли, орали песни, толпой человек в двадцать. Когда мы поравнялись с ними, и закричали и зацикали на нас.
— А это кто? (на Ивана Алексеевича). Не то баба, не то мужик! — заговорили они, смеясь на Ивана Алексеевича, который сидел в полушубке и шапке с наушниками. Они столпились у оглобель, так что стало невозможно ехать. Иван Алексеевич зверел. Лошади остановились.
— Господи! — сказала курносая баба. — На них бы солдатов.
— Отходи! — крикнул Иван Алексеевич и вынул браунинг. — Слышишь, что говорю. Перестреляю!..
Бабы и девки оторопели. Но курносая сказала:
— Орудием хочет. Машка, беги за мужиками. Вон в лознике. — Несколько девок побежало к лозникам, находившимся в полуверсте.
— Однако дело дрянь, — сказал мне Иван Алексеевич. Он намотал вожжи и взял арапник и изо всех сил вытянул коренную и потом пристяжку. Лошади как бы упали вниз и понесли. Бабы раздались и открыли дорогу. Остановились мы только в семи верстах от Ельца, когда у нас соскочило колесо. Пришлось заехать к кузнецу и прождать у него полтора часа, пока он сваривал шину. В Ельце остановились у Б<арченко>. Вечером К. играл нам „Лорелею“ и Кампанеллу Листа. Пробыли в Ельце два дня. Настроение здесь тревожное. Был слух, что Елец будут громить мужики. Говорили, что мужики из окрестных деревень окружали город. До Москвы ехали с Б. П. <Орловым>».
Вера Николаевна записала об этих днях 23 октября:
«Бегство на заре в тумане. Пленные. Последний раз Глотово, Озерки, Большая дорога…
Бабы: „Войну затеяли империалисты“. Бешеная езда. Рассыпалось колесо. Семь верст пешком в валенках и шубе. Елец. Ни единой комнаты ни в одной гостинице. Барченко. Гостеприимство их.
24 <октября> <…> Вечер с елецким обществом. Орлов и др.
25 <октября>. Отъезд в первом классе. Мы втроем и Орлов. Солдаты в проходах. Отношение не враждебное.
26 <октября>. Москва. Первые слухи о восстании. Телефон к Телешовым. Спасение 8000 р. Обед и вечер у них».
С 26 октября Бунин и Вера Николаевна поселились у ее родителей, Муромцевых, на Поварской, «мимо их окон, — писал А. Е. Грузинский 7 ноября 1917 года А. Б. Дерману, — вдоль Поварской гремело орудие»[726].
В Москве Бунин прожил зиму 1917/18 года. В вестибюле дома, где была квартира Муромцевых, в дни боев установили дежурство, двери были заперты, ворота заложены бревнами. Дежурил и Бунин.
Тридцать первого октября 1917 года он записал:
«За день было очень много орудийных ударов (вернее, все время — разрывы гранат и, кажется, шрапнелей), все время щелканье выстрелов <…>
